— Я был в селе. Оттуда пешком — прямо к тебе.
— В селе?
— Отец Хубки огрел меня палкой.
— Из-за Хубки? — Марина побледнела. Она задыхалась не от ревности, а от обиды.
— Что ты! Это все из-за бунта, из-за разбитых стекол… — поспешил он рассеять ее сомнения.
Марина слушала озадаченная. Она не могла понять, о чем он говорит.
— Иди сюда. Сядь! Я все расскажу тебе, и тогда ты сама поймешь, в чем дело. Тогда сердись на меня, если сможешь.
Подперев голову рукой, все еще недоверчиво глядя на Ради, она слушала его рассказ о крестьянском бунте. Слышала колокольный звон, трель школьного звонка, ропот множества людей… Ей стало жаль деда Боби, мать Христо. Ах, как хорошо понимала она ее горе! Но она так и не могла уяснить себе, каким образом этот бунт может способствовать осуществлению идеалов болгарского народа. Вот ее отец погиб во имя освобождения порабощенных болгар. Она всегда видела в этом какое-то утешение. Она гордилась своим отцом, эта гордость помогала ей стойко переносить участь сироты — годами ходить в одном и том же стареньком пальто, заниматься по учебникам подруг, терпеливо переносить безденежье, мучиться при виде страданий матери. Слушая, как Ради, все больше воодушевляясь, рассказывает ей о подробностях бунта и о своих «подвигах», в которые он вкладывал всю свою душу, не думая, что его снова могут арестовать, Марина ощущала в своем сердце все большую горечь. А с ней, что будет с ней? Ведь в нем вся ее надежда! Ах, Ради, Ради! Она опять ему все простила. Незаметно взглянула на него: теперь его вид не вызывал у нее отвращения. Вынула носовой платок и принялась вытирать засохшую кровь с его лица. Встретив его сияющий взгляд, улыбнулась, погладила распухшую руку и прижала ее к груди. Любовь к нему вспыхнула с прежней силой.
— Ради, мама в Арбанаси. Пойдем ко мне. Ты там помоешься, почистишь одежду и ботинки, а то испугаешь родителей, если в таком виде явишься домой. И все же я не могу взять в толк, почему ты придаешь такое значение этим крестьянским бунтам? Крестьянин привязан к своему клочку, он не станет участвовать в пролетарской революции, которая отнимет у него землю…
— Ты разве не читаешь о том, что происходит в России? Там крестьяне действуют сообща о рабочими и солдатами. Захватывают помещичьи усадьбы, земли графов и князей и обрабатывают их вместе. Что может быть лучше этого! И у нас село восстает против власти буржуев, поднимается на бунты! А там, где народ бунтует, жди революции!
24
Настала осень. Мрачная погода и плохие новости с Салоникского фронта повергли всех в уныние. Никола Бабукчиев и инженер Мосутти спускались медленно по лестнице. В бородах у обоих появилось много новых седых нитей, оба устало сутулили плечи. Весть а том, что англичане и французы прорвали болгарскую линию обороны у Добро-Поле, совсем сразила их.
— Бросили нас на произвол судьбы, господин инженер. Обманули нас германцы, ничем не помогли. Австро-Венгерская империя развалилась на части. Туркам задали взбучку. Жалкие у нас оказались союзники.
— Говорил я, да и все говорили: «Ни к чему нам с немцем связываться!» А вот теперь Радославов подал в отставку и сбежал. Фердинанд собирает вещички! Бегут, как крысы… А народ?
— Горемычная наша Болгария! Что мы оставим своим детям? Настанет время, и они упрекнут нас за то, что мы сделали с ней, — уныло сказал Бабукчиев, останавливаясь возле дверей своего дома.
Он заметил, что Денка выглядывает из окна: что-то опять случилось. И Никола Бабукчиев поспешил распрощаться с инженером. Сыновей еще не было дома. Любка хныкала в комнате бабушки Зефиры, умоляла, чтобы ей купили хотя бы новое пальто к началу занятий. Так и не найдя работы, Богдан возвратился из Софии и теперь где-то пропадал целыми ночами. Но больше всех заботил их Ради. Пылкий, добрый и отзывчивый, сейчас и он не считал нужным сообщать родителям, куда ходит и что делает. Торчал до позднего вечера в клубе, ходил на какие-то собрания. Свернет он себе когда-нибудь шею с этим социализмом! Денка страдала за детей: сыновьям не удалось продолжить учение, дочери даже одного одеяла в приданое не приготовили… Она распускала старые кофты и вязала новые, распарывала ношеные вещи, кроила и шила кое-какую одежонку, поливая ее горькими слезами. Ее муж отмалчивался, тяжело вздыхал и день ото дня все больше замыкался в себе.