Ради знал все эти приготовления наизусть — с небольшими изменениями они повторялись каждый год, но, несмотря на это, праздник проходил с неизменным воодушевлением, торжественно. Двенадцать лет подряд — с первого по двенадцатый класс — он участвовал в демонстрации и гуляньях на Марином поле, где играл сводный оркестр 18-го и 20-го полков. Закрыв дверь на засов, Ради направился к главной улице, по которой шли учащиеся мужской гимназии. Город был украшен знаменами, тротуары забиты толпами горожан. Он едва нашел себе место на краю тротуара и стал дожидаться гимназистов из своей молодежной группы.
Партийный комитет указал Ради на то, что в первомайской демонстрации участвовало мало учащихся. Сегодня они должны были продемонстрировать свою верность партии.
Прошли ряды преподавателей, за ними — младшие классы. Узкие улочки сотрясались от песен. Вот и старшие классы. С букетами маков в руках, без фуражек, учащиеся-социалисты пели «Жив он, жив…» Заметив своего секретаря, они подхватили «Дружную песню».
Подняв в знак приветствия руку, Ради пошел вместе с ними.
С балкона дома Станчо Крыстева свешивался флаг Российской империи с двуглавым орлом. Такое нельзя было стерпеть! Ради указал ребятам на флаг. Кынчо и Тодор Манев вышли из строя. Сорвав царский флаг, они принялись топтать его ногами.
— Господин учитель, этот флаг уже не представляет Россию, — сказали они в свое оправдание классному наставнику.
Колонны демонстрантов свернули к казарме, удары барабана слышались уже дальше, у Святой Горы.
Со двора женской гимназии донеслись нестройные звуки оркестра. В обратную сторону по дороге, где только что прошли учащиеся мужской гимназии, двинулись колонны девушек в летней форме. В выпускном классе выделялись две шеренги учениц: они прикололи к своим блузкам алые маки. Во главе их шла Русана, по левую руку от нее — Марина. Встретив взгляд Ради, она немного отстала, сняла со своей блузки цветок и бросила его Ради. Она видела, как он наклонился, подобрал цветок с земли и вдел в петлицу пиджака самый яркий мак.
— Любка, свари кофе, — наказала Денка дочери и пошла за пирогом.
Никола Бабукчиев, все еще в черном парадном костюме, позвал сыновей в залу. Занавеси на окнах были опущены, нигде ни пылинки. Зала отпиралась для редких гостей и в дни именин. Вдоль стен чинно стояли венские стулья. Посреди комнаты возвышался овальный стол на трех, изогнутых словно козий рог, ногах. Толстощекий карапуз из светлого металла изо всех сил сжимал в своих пухлых руках большую керосиновую лампу с бледно-розовым абажуром. На столе красовалась сигаретница в виде наседки из небесно-синего стекла, под ее крылом хранились сигареты, предназначенные для гостей. Спички были сложены в затейливую жестяную коробочку с Пловдивской ярмарки. Рядом с ней лежал старинный музыкальный альбом; когда его открывали, он издавал несколько тактов простенькой мелодии. В нем были собраны фотографии всего рода. На одной стене висел портрет освободителя Велико-Тырново генерала Гурко, а на другой — цветная картина; она изображала Отелло, опустившегося на колени перед спящей Дездемоной. Эта доставшаяся по наследству старомодная обстановка была единственным богатством Бабукчиевых.
— Богдан, Ради, садитесь, — указал отец на стулья рядом с кафельной печкой. Сам же он отодвинул стул от стены и сел напротив их. — Я давно уже хочу поговорить с вами вот так, по-мужски, чтобы объяснить вам состояние моих дел. Предположение, что я утаиваю от вас какие-то деньги, было бы для меня более чем обидным, дети. — Он заморгал, стараясь унять дрожь подбородка. Сдвинул свои костлявые колени, разложил на них бумаги, которые вынул из кармана пиджака. — До Балканской войны я скопил и положил в банк две тысячи двести левов золотом, рассчитывая выделить по семьсот левов каждому из вас и восемьсот — Любке. Во время войны мне пришлось снять со счета четыреста пятьдесят левов. Пятого января я дал взаймы Катине двести пятьдесят левов, восемнадцатого апреля мяснику Лазару — двести левов. К моменту землетрясения у меня на счету была тысяча семьсот пятьдесят левов, которые я не собирался тратить. Я не считал их своими, они были предназначены для вас, для моих троих детей. Землетрясение проглотило половину этих денег. Ваш дядя Георгий — я хочу, чтобы вы это знали, — дал мне семь наполеонов на ремонт дома. Во время войн, как вам известно, все вздорожало. Я уже не мог ничего откладывать, жалованья не хватало на жизнь. Деньгами, которые мне вернул Лазар, я погасил свой долг дяде.