Иногда начальник финансового управления подтрунивал над Мосутти:
— Господин инженер, а еленское-то шоссе никуда не годится. Вот севлиевское — совсем другое дело.
Еленское шоссе, опоясывавшее Святую Гору, вон там, напротив, где поднимают пыль лошади и телеги, построил инженер Мосутти, и он сердился, когда кому-нибудь не нравилось его творение, в которое он вложил все свое умение и столько труда. Он хлопал шляпой по колену:
— Нет, нет! Севлиевская дорога неудобная, нехорошая… Еленская, хоть и узкая, мольто хорошая! Аривидерчи! — говорил инженер, смешивая болгарские и итальянские слова.
Шутники улыбались. Пекарь Пейо давился от табака и смеха и подолгу кашлял.
Было воскресенье, солнце так и не показалось, с утра собирался дождь. Соседи с неиспеченными гювечами и калачами в растерянности топтались у Пейовой пекарни, на двери которой висел замок. Это было странно. Все привыкли, что она работала и в будни, и в праздники. Обычно Пейо до часу, а иногда и до двух терпеливо ждал припозднившихся клиентов. Сидел на лавочке и покуривал.
В понедельник вечером по узким улочкам загромыхала повозка Воронка. Усталая лошадь и ее хозяин едва держались на ногах. Почти круглые сутки ездили они — с нижнего конца города на кладбище, с верхнего конца города на кладбище, — где по распоряжению властей была выкопана большая яма для умерших от азиатской холеры. Яму каждый раз заливали раствором гашеной извести. Увидев Воронка и санитара, соседи заплакали по пекарю как по мертвому. И вот Пейо оказался в страшном сундуке. Быстрее молнии облетела слободу весть о его болезни. Перепуганные соседи выглядывали из окон, из-за заборов, прощаясь с хорошим человеком. Родным проводить его не разрешили, наложили на них карантин. Санитар опрыскал вонючей жидкостью не только комнату, где лежал больной, но и весь дом и даже двор.
До мобилизации на эту тягостную для него работу Воронок, приторочив к седлу лошади бочонки, развозил воду из источника или песок. В свободное же время пиликал на своей скрипке. Его часто приглашали поиграть и повеселить людей на именины и домашние праздники. Он ходил туда вместе со своим другом Карамесьо, который играл на кларнете. Когда началась холера, Воронка вызвали в управу, дали ему телегу с новым сундуком, похожим на огромный гроб, и велели собирать умерших и больных.
Тяжко давалась Воронку эта работа. Доброе его сердце опалило человеческое горе. Он похудел, весь как-то захирел и почти не притрагивался к скрипке, которая была единственной его радостью в жизни. Жена его умерла от туберкулеза, а до нее от этой же болезни умер их младший сын. Старший служил в армии и как раз должен был воротиться домой, когда началась война. Его тут же снова мобилизовали в 20-й полк.
Оставшись один, Воронок перебрался с Белчо, крупной серой кобылой, в пустую Хаджиминчову хибару рядом с кладбищем. Собирал сено с лугов и полян по берегам Янтры, куда он каждое утро до восхода солнца отправлялся за песком или водой. На седле между бочками он всегда возил с собой серп. Заметит хорошую траву, скосит ее, свяжет снопиками и снова развозит свой товар. Снопики покачивались у ног Белчо, издавая сладкий запах цветов и трав. И лошадь была довольна, и Воронку весело. Он не был жаден до денег — сделает три-четыре ездки и хватит. Очень радовался Воронок, когда приходил к нему Карамесьо. Узнавал он его издалека по походке — Карамесьо ходил, как медведь, наверно, потому, что и зимой, и летом носил тяжелые сапоги с подковками.
— Бате! — радушно встречал Воронок гостя и нырял в хибару. Вскоре на колченогом столе появлялись домашняя сливовая ракия, слабенькая, но настоянная на целебных травах, и два стакана. Затем хозяин бежал в огород за помидорами и огурцами.
— Давай чокнемся! Твое здоровье!
Карамесьо наперед знал весь этот давно сложившийся ритуал и ждал третьего стакана. Потом по привычке вытирал усы, лез во внутренний карман пиджака и клал на стол кларнет.
— Воронок, завтра зовут на именины. Готов играть?
— Готов!
Воронок приносил темно-коричневую скрипку, припорошенную пылью между струнами, вставал позади гостя, и начиналась репетиция, во время которой исполнялись все мелодии, услышанные и спетые с тех пор, как помнит себя болгарский народ. На именинах они пели разные песни: бунтарские, величальные, грустные, шуточные… Обычно Карамесьо задавал тон, он начинал первым. Воронок вторил, аккомпанировал. Поиграют, поиграют, глядишь, Карамесьо запоет. Иногда пел и Воронок. Из уст его выходило какое-то хриплое карканье, за что его и прозвали Воронком. Если именинник кроме денег подносил стопку, Воронок, склонив голову к скрипке, затягивал: