Мамочкин, воодушевленный неудачным наступлением итальянцев под Изонцо и довольный сделкой, заключенной с управой на предмет доставки камня и песку, стоял в дверях крохотной мастерской Милана:
— Ну что, стучишь? Все стучишь, большевичек? — приговаривал он, крутя в руках толстую палку. — Подковываешь ослов?
Милан, поняв, куда гнет этот негодяй, не остался перед ним в долгу:
— Кто умеет подковать осла, подкует и жеребца! Ступай своей дорогой, а меня лучше не трогай!
— Подумаешь, какой важный!
— Важный или нет, не твое дело! Небось, не кровопийца, как некоторые, не сосу кровь батрацкую, а вот этими своими руками хлеб зарабатываю.
— Может, руки у тебя и золотые, зато голова дурью набита. Ты меня еще вспомнишь! — погрозил Мамочкин. — Еще поглядим, чья возьмет!
— Поглядим, поглядим, скоро поглядим, твою… — пустил ему вдогонку сапожник соленое словцо. — Мошенник! Из-за таких вот и страдает Болгария! — повернулся он к Ради, присевшему на низенький стул возле сапожного верстака.
— Бай Милан, я попрошу тебя тут одно письмецо передать.
Милан подождал, пока Ради дописал письмо, подал ему клей. Принимая письмо, глянул на адрес и широко улыбнулся:
— А, зазнобушке. В таком случае, сам его отнесу. Будь спокоен! Выше голову!
20
С Самоводского постоялого двора выехали рано. В телегу были запряжены вол учителя и Миланина корова. Дорога — узкая, пыльная — вилась мимо голых холмов по левую руку от Дервене, все время вдоль реки, в эту пору почти пересохшей от летнего зноя. Телега шла чуть ли не порожняком — спереди, на мешке сена, сидели Милана со стрекалом в руке и Ради, не сводивший взгляда с противоположного берега. Небо постепенно светлело. Воздух был чист и недвижим. Все предвещало жаркий день. Ради стянул с головы соломенную шляпу, приобретенную еще в Трявне, где они с бабушкой после землетрясения нашли пристанище. Он снова покидал родной город, гонимый на этот раз другим потрясением, отзвуки которого еще бушевали в его душе, — арестом, исключением из гимназии. Рядом с ним сидела, погруженная в свои мысли, тетка Милана в низко надвинутом на глаза платке. «От трех до пяти лет тюрьмы!» Ее худое продолговатое лицо осунулось, ввалившиеся щеки подрагивали при каждом толчке телеги.
— Но-но! Сыбка! Но-о… — покрикивала она время от времени на скотину, стараясь развеять сердечную тревогу.
Ради примечал каждую тропинку, где они гуляли с Мариной. «Небось, огорчится, когда узнает о моем отъезде, — думал он, — и опять скажет, что на первом месте у меня не она, а чужие заботы…» Он представлял себе, как она вечером, когда он уже будет в селе, отправится в одиночестве в Дервене, охваченная горькими мыслями. В который раз перечитает его письмо: «Больше всего ты мне поможешь сейчас, если будешь думать только о нас обоих. Не замыкайся в себе, встречайся как можно чаще с нашими товарищами…» — писал он ей. Марина многим нравилась, она выделялась среди своих сверстниц особой статью; многих пленял ее берущий за душу теплый голос, которым она декламировала стихи.
— Что, сынок, закручинился? — вывела его из задумчивости тетка Милана, участливо положив руку на его плечо.
— Да так, ничего… — ответил он смущенно и обернулся назад, чтобы еще раз увидеть удалявшееся ущелье. Колокола Преображенского монастыря зазвонили к заутрене, им ответило клепало монастыря напротив. Ради вспомнил о ночах, проведенных в этих местах.
Под высокими тополями монастырской мельницы стоял в тени тщедушный старичок в пыльных царвулях и в высокой меховой шапке на голове в этакую-то жару, а в стороне лежала молодая женщина — босая, в черном платке, завязанном под подбородком. Старик вышел на дорогу навстречу телеге.
— Какое здесь будет село, ась? — спросил он.
— О каком ты селе, дед?
— Вон там! — указал он рукой назад.
— Самоводене, — отозвался Ради.
— А там чугунка есть?
Да, есть, сказали ему. Старик отошел к женщине и о чем-то заговорил с ней.
— Видать, не здешние, — тихо молвила тетка Милана, когда телега снова потащилась по раскаленной от солнца дороге. — И одежда не здешняя, и говорят-то не по-нашему. Небось, в беду попали, горемычные. Не от добра сюда забрели.
Одинокая вечерняя звезда мерцала на горизонте. Телега катила под гору к селу, придавленному знойным воздухом, напоенным запахами раскаленной, потрескавшейся земли. Почуяв близость жилья, приободрилась скотина, уставшая от длинной дороги. Стояла пора жатвы, однако крестьян на полях не было видно, может быть, люди остались дома из-за субботы.