– Достало уже ждать, – буркнул Волчек. – Надеюсь, это не вы подстроили.
Вид у него был откровенно обличительный. М-да, чтобы убедительно загрузить этого типа, придется затратить куда больше усилий, чем представлялось вначале.
– Знаете, отец у меня был героем войны, – продолжал Волчек, глядя на украшенный лепниной потолок, словно это помогало ему лучше припомнить своего родителя. – Во время битвы за Сталинград в одиночку перещелкал целое подразделение снайперов. Сталин лично вручал ему орден. А мать – польская еврейка, из концлагеря освободили. Влюбилась в отца, потому что он был настоящий герой.
При мысли о матери лицо его заметно смягчилось, а голос словно упал, поплыл куда-то вместе с теплым течением воспоминаний.
– Это она дала мне имя Олек. Означает «покровитель». После войны она долго не протянула.
– Жалко. Жесть там у вас в России, угу? – отстраненно отозвался я. Очень хотелось сказать ему, что как только я заполучу обратно свою дочь, он тоже долго не протянет.
– Когда мать умерла, отец запил. Пил по-черному. От диабета потерял обе ноги. Пришлось катать его в инвалидном кресле по барам на востоке Москвы, где он гордо звенел своими орденами и пил водку прямо из горла́. Мне тогда было всего двенадцать – не намного больше, чем вашей дочери. Я очень гордился отцом.
Когда Волчек продолжил, глаза его сузились, наполнились какой-то горькой злобой.
– Но эта гордость сходила на нет, когда он по-настоящему напивался. Напившись, сразу лез в драку. Лев, который просыпался в нем, не помнил, что у него нет ног. Затевал свару, потом соображал, что в драке ему не выстоять, и объявлял: «Вон мой сын будет драться за меня!» И приходилось драться, к какому бы пьяному отребью он ни цеплялся. Может, так отец хотел оправдать имя, которое дала мне мать. Может, это помогало ему сохранить хотя бы частичку ее живой. Когда мне стукнуло шестнадцать, я убил его, продал его ордена и купил свой первый ствол. Но я все равно любил его. Всегда любил. Если меня били, он мне еще добавлял – его разочарование было несравненно хуже. Если вы разочаруете меня, господин адвокат, вашей дочке придется драться за вас.
Мне захотелось оторвать ему голову. Кое-как усмирил гнев, сцепился с ним взглядом.
– Поскольку вы за мной следили, то много чего про меня знаете. Наверняка в курсе, где я живу и чем занимался в последние месяцы. Но вы и понятия не имеете, на что я способен в суде. Все эти ваши дорогие адвокаты, за которых вы цеплялись, ни хрена не знают, как можно обработать свидетеля. Не знают, как обвести вокруг пальца прокурора, чтобы тот сам наделал ошибок. А я знаю.
Я непроизвольно встал, уже не в силах сдерживаться, навис над Волчеком, буквально вбивая в него слова:
– Этого эксперта более чем хватит, чтобы накрыть медным тазом ваш сраный залог вместе со всем прочим разбирательством! Я его устраняю, а вы даете мне шанс с Малюткой-Бенни. Пора вам кое-что понять. Чтобы выиграть это дело, вам не нужна бомба. Она у вас уже есть – я сам бомба!
Буквально выплевывая эти слова Волчеку, я вдруг ощутил, как волосы у меня на загривке становятся дыбом, а плечи наливаются тяжестью – чувство, которое мне не раз доводилось испытывать раньше и которое утром, в туалете, когда Артурас приставил мне к спине ствол, почему-то от меня ускользнуло. Когда зарабатываешь себе на жизнь сомнительными способами, то тут не до шуток. Опасность начинаешь чуять инстинктом, тем самым шестым чувством, что позволяет всегда быть на шаг впереди и терпил, и копов. Не будешь прислушиваться к этому голосу у себя в голове – и ты либо труп, либо гниешь за решеткой. Инстинкт этот есть абсолютно у всех, только далеко не все готовы беспрекословно ему отдаться. Многие наверняка испытывали ощущение, что за ними незаметно наблюдают, – сидишь, например, спокойно себе в баре, а кто-то сверлит тебе взглядом затылок. Вот на такие-то инстинкты «деловые» и заточены. Оттачивают их еще острей, учатся им доверять. И в тот момент моя «система раннего оповещения» буквально исходила тревожным звоном. Она всегда безотказно давала нужный сигнал: за тобой наблюдают; тебя срисовали; пора рвать когти.
В ту же секунду я понял, что на меня нацелен еще чей-то взгляд, не только Волчека.
Голова сама собой повернулась на шее, глаза задвигались вправо-влево, привычно сканируя пространство. В нетерпеливом ожидании надвигающейся битвы публика в зале возбужденно переговаривалась и пересмеивалась – словно жадная до крови чернь вокруг гладиаторской арены. Я сфокусировал взгляд на дальней стене, оставив отлов несообразностей окружающей обстановки на откуп периферийному зрению. Тогда-то я его и углядел. Человек явно выделялся среди остальных: не суетился, ни с кем не разговаривал. Застыл, словно бронзовый бюст среди взволнованного моря голов.