— Ладно. Потрепались и хватит.
— Нет, отчего же! Говорят, у себя дома и угольщик мэр! — бросил с вызовом Комаров, перебегая пылающими глазами с одного лица на другое.
Прикрыв маленькой ладошкой рот, Лебедева, казалось, дремала у печки. Алеша, весь подавшись вперед, смотрел на Комарова широко распахнутыми, детски чистыми глазами. Бородкин насмешливо улыбался. Харитонов все так же спокойно поглаживал свою бороду, еле приметно и согласно кивая головой.
— Атаман Гамов вывез из Благовещенского казначейства все ценности, — присев на подоконник, продолжал Комаров. — Японцы скосили цвет Амурской партийной организации. Вытоптали и залили кровью землю. Летом девятнадцатого на ней не поднялось ни колоса. Некому было сеять: мирные хлеборобы били интервентов. Они первыми на Амуре сбросили японское иго. И в эту весну там окажется немало рук, соскучившихся по оралу. Но есть ли там зерно, которое можно кинуть в почву, чтобы оно дало обильные всходы, или деньги для закупа его на стороне?!
— Верно! Верно! — воскликнул Алеша. — Амурцы делятся последней краюшкой с теми, кто, спасаясь от произвола, бежит к ним и с запада и с востока. Но что там будет, если город захлестнут волны беженцев из Николаевска?
— И как они назовут тех, кто предал огню целый город? — поддержал его Харитонов.
— Ах, оставьте, — подала голос и Лебедева. — Уж я-то знаю ваш хваленый Благовещенск! Амурцы житного хлеба отродясь не едали… Пусть подтянут пояски. Потеснятся. Уплотнятся. Тогда и с других станет не до спросу! — Она подбежала к висевшей на стене карте и стала водить по ней карандашом, поясняя тоном, не допускающим возражений: — Вот здесь мы перекроем горловину Амура и отрежем японцам доступ к городу. Людей из Николаевска выведем двумя путями. Из Керби на Веселую Горку, оттуда на прииск Софийский, на Половинку, затем по Бурее спуск в Амур, и уже по Амуру подъем на судах до Благовещенска. Это наиболее короткий путь, но и более легкий попасть черту в зубы! Белогвардейцы не утерпят учинить с правого берега какую- нибудь пакость. Не отстанут от них и японцы. Могут всех перебить, могут угнать в Маньчжурию, да мало ли что… Второй путь вот этот: от Софийского свернуть на Экимчан и потом плыть по Селемдже и Зее. Здесь не грозят, — она усмехнулась, — роковые встречи, идти через тайгу и горные хребты хотя и труднее, но безопаснее…
— Но ведь мы находимся не в Керби, а в Николаевске, — резко возразил Комаров. — Это значит, что проплыть по Амуру и Амгуни и пройти пешком по тайге нужно в общей сложности еще более пятисот верст. Бросить так беспечно на таежное бездорожье женщин, детей, стариков… Сколько же здесь будет преждевременных и неотвратимых смертей?
Бледное лицо Лебедевой порозовело. Туго обтянутая гимнастеркой грудь высоко вздымалась. Бегло скользнув взглядом по лицу Комарова, она закончила, будто ее и не прерывали:
— Мы выведем людей в Амурскую область! Будем действовать немедленно, чтобы избежать в дальнейшем ненужных и кровавых жертв.
— Брависсимо, Нина! — воскликнул Тряпицын. — Светла твоя голова, и мысли здравы…
— Да мерзко же слушать паникерские речи, — обернулась к нему Лебедева. — Нам, солдатам революции, ни терять, ни жалеть нечего! Всего-то богатства нажито, что шоколадка с ореховой начинкой, — тронула она висевшую у пояса маленькую гранату, потом подбросила и поймала на лету крохотный браунинг. — С нами пойдут те, у кого не висит на ногах груз прошлого, те, кто молод телом и душой! Молчишь, Саня, — наклонилась она к Бородкину. — А ну беги, поднимай по тревоге союзных ребятишек! Посылай всех ко мне: я им гостинчиков припасла! Подкину лимонок и… еще что-нибудь найдется для их острых зубок! — С сестринской лаской обнимая юношу за узкие плечи, она заглядывала в его сумрачные глаза, ища в них ответа.
Бородкин осторожно высвободился, поднял с пола исчерченный бумажный листок, мельком глянув на него, положил на стол.
— Ничего я не обещаю, Нина, — ответил он просто. — Не могу обещать. Совесть не позволяет. Об одном прошу: давайте забудем все, что здесь было. Людей надо собирать: решать с ними, а не гнать перед собой, как стадо баранов на убой. Ведь город-то им родной. Не мы его строили, не нам и стирать его с лица земли!
— Да ты знаешь ли, милый, — поднялась на носки Лебедева, — за такие речи по законам военного времени… — и она выразительно поиграла браунингом.
Юноша посмотрел на нее пристально и сурово.
— Если я не прав, стреляй в затылок, — сказал он и, повернувшись, нарочито медленно переставляя ноги, направился к двери.
— Пойдем и мы, — тронул за руку Алешу Харитонов.
— Так-то лучше, — насмешливо протянула Лебедева, — а нам торопиться некуда. Дела, дела…
Во всем городе не светилось ни огонька. Ветер выл на седых пепелищах бывших японских казарм. Грызлись и рычали одичалые псы, а может, и хищные звери. Было неприкаянно и жутко, пока не потянулись деревянные крашеные заборы и рубленые домишки. Харитонов ударил рукой по стене одного из домов. За высокими воротами загремела железом цепи и залилась надрывным лаем чуткая дворняга.
— Смола в этих бревнышках окаменела. Они год от года становятся крепче, — сказал он. — Даурская сосна, нетленная в веках, а поднеси спичку — запылает ярче пасхальной свечи. Семьдесят лет… по бревнышку, по камешку… и пустить все по ветру!
— Народ этого не простит, Иван Васильевич! — воскликнул Алеша. — Никогда не простит!
— Тут не о прощении нужно думать, о расплате, — повернувшись к нему, живо ответил Харитонов. — И платить мы станем все вместе и сполна! В преступлениях нет ни правых, ни виноватых, а есть только преступники и жертвы. И есть еще суровая Немезида, карающая и тех, кто совершал преступления, и тех, кто оставался безучастным зрителем.
— Анархия — мать порядка… а, как вам это нравится? — презрительно усмехнулся Бородкин и приостановился: — Зачем они все-таки там остались?
Харитонов и Алеша не нашлись что ответить.
Едва за гостями Комаровых закрылась дверь, как Тряпицын провел крепкой ладонью по лицу, будто сдирая с него плотно прильнувшую маску, и раздельно сказал:
— Сядь ближе, Анатолий, поговорим по душам. Время терпит: с отъездом придется тебе повременить.
Лебедева подошла и села с ним рядом, посмотрела на Комарова и засмеялась:
— Имеющий уши да слышит, имеющий разум да поймет! Разъясни ему, наконец, Яша, что к чему!
В десятых годах нашего столетия приютившийся на пересечении Зеи с железнодорожной магистралью крохотный поселок Суражевка стал необычайно разрастаться. Его возникновение было вызвано необходимостью разместить рабочих, занятых на строительстве железнодорожного моста, но с годами он приобрел совершенно новое значение, став крупной перевалочной базой. Хлебородный юг Амурской области уже успешно торговал пшеницей, снабжая Маньчжурию и частично Приморье.
Китайские товары теперь мало кого удовлетворяли. В неограниченном количестве требовались уже и русский сахар, и русский ситец, и русская кожа, и русские лакомства.
Были и другие требования. Матушку-соху здесь открыто не уважали. О молотьбе цепами не могло быть и речи. Амурские стодесятинники только посмеивались, вспоминая, как бились на клочке земли с такой «справой» их прадеды, деды, отцы. А на Амуре добрый американский дядя Мак-Кормик взял на себя немалую заботу: наводнил область красочными прейскурантами и разбитными коммивояжерами, незамедлительно выполняющими заказы на сеялки, веялки, конные грабли, жатки, паровые молотилки. Только плати. Многим просто не верилось ни в океанские пароходы, доставлявшие эту технику во Владивосток, ни в длительное путешествие ее по железной дороге до Суражевки. Американская разворотливость создавала впечатление, что все это растет, как грибы, здесь же на месте.