И Гамов сдался.
— Оно, конечно, — сказал он после недолгого раздумья, — только хлопотно очень, да и боязно: такая персона, вдруг да не угодишь…
— А чего тебе угождать-то, Михалыч, — шумно обрадовался Сычев. — Карьеры ты, слава богу, не делаешь и не собираешься! Живешь, как тебе бог на душу положит. Отдыхаешь на покое… Может, ты расходов боишься? Так скажи прямо. Я плачу!
Гамов замахал обеими руками, заклялся, забожился, и вопрос был решен. Они еще немного побеседовали, и, повздыхав: «Будь здесь моя старушка, разве стал бы я так навязываться», — Сычев вручил хозяину каллиграфически выписанный на золотообрезном картоне пригласительный билет на съезд и отбыл восвояси. И когда настало время, Гамов пошел на съезд представителей белогвардейской рати просто так, из любопытства: «Сахаров с приветом от Вильсона. Что ж, послушаем, куда теперь ветер дует…»
Никогда еще старенькое казино, стоявшее на одной из тихих, мощенных булыжником улиц пограничного городка, не видало в своих степах более изысканного общества, чем в это июльское утро. Белогвардейцы съехались в Сахалян со всего Дальнего Востока. Здесь были офицеры всех мастей и расцветок и всех видов оружия: от сумрачных и поджарых, с математически ясным умом артиллеристов и вытанцовывающих, как балерины, пехотинцев до седенького, давно уже разучившегося возводить какие-либо укрепления отставного фортификатора и грузного адмирала.
Это сборище казалось испуганным сахалянцам нашествием саранчи. Бегали и искали у Чурина и Ти Фантая анчоусов и сухих вин вышколенные денщики. Резались в карты и жаждали приключений молоденькие адъютанты. Не все было скромно, не все пристойно, но никто не жаловался на гостей. Любой урон с лихвой возмещался деньгами, ссориться с сахалянским населением белым было не с руки.
Возвратившийся недавно из Вашингтона генерал Сахаров не скупился на расходы и был шокирован фривольностью обстановки, в которой ему предстояло сообщить о результатах своей миссии. Эти резвящиеся на сиреневом потолке нимфы, эти шелковые ширмочки на окнах и огромное, во всю стену, трюмо, мутно отражающее все, что происходит в зале, действовали ему на нервы.
Высокий и статный генерал то и дело подносил к носу батистовый платок и окидывал собравшихся быстрым взглядом карих с прозеленью глаз. Тонкий с горбинкой нос, широкие и редкие, тронутые сединой и смыкающиеся над переносьем брови, высокий гладкий лоб, вьющиеся волосы делали лицо Сахарова незаурядным и запоминающимся с первого взгляда.
Сахаров, сняв белые замшевые перчатки, аккуратно складывает носовой платок, округлым и заученно-красивым жестом берет графин и наливает в стакан воду. Спокойствие… спокойствие… Лучше помолчать лишнюю ми- нуту, чем сказать то, чего не следует говорить. Какое ожидание написано на этих истомленных духотой и жизненной усталостью лицах! Что это там, на боковом панно? Орфей в аду? Очень хорошо. Он охотно возьмет на себя роль Орфея. Успокоить их, зачаровать, усыпить… И в разрисованный с тусклой позолотой зал полетели слова успокоения и надежды:
— Господа офицеры! В Белом Доме президент Вильсон горячо меня заверил, что Америка не остановится на полпути и станет помогать нам до тех самых пор, пока русскому дворянству не будут возвращены все его привилегии и утраченные материальные ценности. Именно это он и просил передать вам, господа. — «Черта с два, — копошилась где-то на задворках сознания предательская мыслишка. — Вильсон менее всего намерен рисковать. Эта ходячая добродетель откровенно заявляет, что Дальний Восток на данном этапе не может рассматриваться как плацдарм для похода иностранных и белогвардейских войск в Сибирь и за Уральские горы. Средства для дальнейшей борьбы с большевиками нужно изыскивать нам самим».
Но вслух Сахаров произносил нечто совершенно противоположное своим мыслям: ласкающее слух и убаюкивающее, как сказка: о симпатиях и антипатиях правящих кругов Америки, о надеждах, возлагаемых «самой демократической страной в мире» на свободную Россию… Он берет наполненный до краев водой хрустальный стакан, поднимает его и как бы в задумчивости продолжает:
— Мы сидели с президентом на веранде его загородной виллы за чашкой кофе. Президент Вильсон сказал: «Война между Японией и Советской Россией неизбежна…»
— Дай-то бог, — шумно выдохнул кто-то в зале.
— Бог этого не даст, — вкрадчиво сказал Сахаров, поставил стакан и возвысил голос: — Господа офицеры, прославленные полководцы, заслуженные генералы и вы, надежда империи, еще ничем не отличившаяся золотая молодежь! Сейчас США более чем когда-либо готовы протянуть нам руку помощи, в чем бы она ни выражалась: в теплом обмундировании или в консервированном беконе, в долларах или в живой силе. Слово, данное в Белом Доме, не прозвучит впустую. Это перст судьбы, и судьба ваша в ваших руках, господа! Вы, священная белая рать, должны сделать все от вас зависящее, чтобы война Японии с Советской Россией началась как можно скорее. Война приведет к ослаблению обеих сторон, и вот тут-то в решающий момент Америка и наложит свое «вето». Я зову вас в бой, господа, в бой до последнего дыхания. И родина-мать увенчает вас лаврами!
— В бой! — экзальтированно выкрикнул толстый лысоватый полковник и вскочил, громко рукоплеща мягкими ладонями. Все встали, гремя стульями и бряцая шпорами. Воинственные клики потрясли пыльные портьеры. Молодежь ринулась на сцену покачать вновь явленного пророка, но виновник торжества сделал протестующий жест и отступил в глубь эстрады. Ретивые почитатели ораторского искусства Сахарова, опрокинув стакан с водою и подмочив лежавшие на столе листки с набросками доклада, попрыгали обратно в зал.
Сделав легкий полупоклон и мелодично позванивая шпорами, генерал сошел с золоченой эстрады, с которой обычно увеселяли публику заезжие шансонетки, в охваченную ликованием толпу. Ему жали руки, кто-то предложил хранимое рядом с собой кресло, а он шел по истертой ковровой дорожке, показывая в широкой улыбке зубы, к дальней ложе, где ждал его адъютант. Когда Сахаров уселся, председательствовавший на съезде генерал Сычев хитренько улыбнулся и сказал с едва заметной ехидцей:
— А сейчас, господа офицеры, я предлагаю с глубочайшим вниманием выслушать мнение аборигена здешних мест, главы войскового правительства Ивана Михайловича Гамова.
Вздремнувший было под шумок Гамов крякнул, провел рукой по редеющим волосам и кинул недобрый взгляд на Сычева. Он никак не ожидал такого подвоха: попробуй тут выкрутись, когда продремал добрую половину доклада. «Стукнуть розовую ехидну по плеши или оттягать за реденькие бачки, чтобы не выставлял дураком», — подумал нерассудливо Гамов и глянул исподлобья вокруг.
Он увидел приветливые лица. Все улыбались. Сахаров привстал с кресла в своей ложе и, снисходительно похлопывая ладонями, пропел своим звучным баритоном:
— Просим, наказного атамана, нижайше просим!..
Незаметным движением водворив на место верхнюю пуговицу парадных касторовых с желтыми лампасами брюк и поскрипывая мягкими сапожками, экс-атаман ленивой поступью направился к золоченой эстраде. Улыбающийся Сычев розовым амуром подлетел к ее краю, протянул ему руку и почти втащил по узенькой лесенке наверх.
— Смелее, смелее… — свистящим шепотом задышал он в ухо. — Мы все вас любим и ценим. Нужно же сделать кому-нибудь великий почин!..
Гамов приосанился, прижмурил светлые глаза. От него ждут речи. Что ж, он произнесет ее, как произносил уже однажды по ту сторону Амура, б то время она была неплоха, а теперь, два года спустя, так неожиданно предоставился случай ее повторить, к тому же никто из сидящих в зале ее и не слышал. Это, пожалуй, даже к лучшему, что он не собирался сегодня говорить, не ломал голову над чем-либо новым. Лучше не придумаешь, ей-богу, нужно изменить форму обращения и только. И как тогда, в марте восемнадцатого, когда он звал благовещенских реалистов под знамена затеянного им мятежа, Гамов шагнул вперед, обласкал взглядом тесные ряды офицеров, картинно поклонился и начал: