— Дорогие соратники, дорогие гости! Век наш — век мрачного пессимизма! У современного передового человека нет ни счастливых грез, ни веры в высокое; его оставили идеально-чистые мечты, которые вели людей великих к славе бессмертных подвигов…
Речь, видимо, производила впечатление: по залу пронесся шелест голосов. Экс-атаман возвысил голос:
— Невыносимо тяжело должно быть нравственное состояние человека, который не утратил еще веры в то, что он — образ и подобие бога. Представьте себе юношу, окончившего курс наук; у него много знаний, перед ним широко открыты двери к разносторонней, полезной для отечества деятельности…
— Ну, уж это слишком! — гневно перебил его темноволосый, сидевший во втором ряду офицер, вскидывая смуглое скуластое лицо и рубанув рукою воздух. Он вскочил, бесцеремонно двинув своего соседа, шагнул к эстраде и повернулся лицом к сидящим в зале. Темные глаза его пылали.
— Ваше превосходительство, — обратился он, не забыв при этом щелкнуть каблуками, к генералу Сычеву. — Не мне указывать вам, старшему по чину, как вести столь ответственное собрание, к тому же мы все ваши гости, но то, что сказал здесь атаман Гамов, не вселяет в наши сердца бодрости и… простите… звучит несколько экстравагантно, если не сказать больше! Такие речи на съезде белого офицерства явно неуместны. Мы не мальчишки! И даже те из нас, кто сидел год-два назад на школьной скамье, оросили своей кровью не одну пядь родной земли, прежде чем перешли Рубикон и стали скитаться по чужим городам и весям. И Маньчжурия для нас — сторонушка не дальняя да печальная! Там, за Амуром, мы оставили все, что нам дорого. Не вернуть этого — значит пулю в лоб! Каждому… каждому, кто сидит в этом зале. И нет иного выхода, и не будет!
— Кто это? — спросил Сахаров у адъютанта. В его холодных глазах блеснуло что-то похожее на любопытство, но он тотчас же опустил их и стал внимательно разглядывать свои крупные белые руки.
— Это представитель ставки Семенова, ваше высокопревосходительство, — почтительно привставая, ответил вполголоса адъютант, — поручик Беркутов.
— Вы с ним знакомы, Городецкий?
— Так точно, — краснея от удовольствия, подтвердил синеглазый и румяный адъютант. — Мы с ним учились в Благовещенской…
— Отлично! Вы его мне потом представите. Умница! Как он отчитал этого… этого… — Не найдя нужного слова, генерал Сахаров весь подался вперед и стал самым внимательным образом смотреть и слушать.
Беркутов пренебрег раззолоченной эстрадой. Он стоял внизу — там, где обычно сидели музыканты, — подтянутый и строгий, сверля своих слушателей напряженно-острым взглядом небольших, глубоко посаженных глаз, и после коротенькой паузы заговорил уже более спокойно, без жестов, с вытянутыми по швам руками.
— Да простит мою дерзость наказной атаман Гамов, — а он должен меня простить, — мы с ним земляки и оба скорбим о судьбах земли амурской, — но ни я, ни присутствующие здесь молодые офицеры, мы не можем с ним согласиться. «Широко открыты двери к разносторонней полезной деятельности», — проскандировал он с едкой усмешкой. — Вы слыхали? Это на чужой- то стороне, где и сокола зовут вороною?! Нет… у нас иная дорога! Мы, двадцатилетние, посвятили свою жизнь оружию и мщению!
— Верно, Донат! Молодец, Беркутов! — раздалось в зале. Несколько человек вскочили на ноги, кто-то прокричал «Ура!»
— Слава творцу! — поручик поднял руку, глаза его сверкнули. — В наших рядах нет двурушников, я могу говорить откровенно, не боясь, что выдам военную тайну…
Лица сидящих в зале отливали тусклой бледностью мертвечины, но глаза жили. Многие из них, как палые листья, подхваченные октябрьским вихрем, докатились до берегов Тихого океана от Балтики и от Черного моря, питаясь скудной надеждой на победоносное возвращение в рядах интервентов. Изгои… Они всюду были теперь пришельцами, и Дальний Восток был только этапом на их непродуманном пути.
А молодые… Беркутов знал, как в застенках контрразведки они воспитывали в себе храбрость. Они вырезывали на спинах истязуемых кровавые звезды, меланхолично напевая: «По небу полуночи ангел летел». Они срывали у своих жертв ногти. Они закапывали людей живыми в землю… Вот сидит двадцатичетырехлетний прапорщик Пономаренко. Волосы встанут дыбом, если он поведает, как взял из Благовещенской тюрьмы «комиссаров», шестнадцать из которых были потом зарублены у брошенной каменоломни.
Беркутов понимал, что от него зависело, выйдут ли они сегодня отсюда с верой в себя или, трезво глянув на дно своей могилы, потихоньку отойдут в небытие.
Он рванул из-за борта мундира руку, поднял ее, как для присяги:
— Господа офицеры! Мне посчастливилось быть полномочным представителем атамана Семенова в Токио. И я беру на себя смелость утверждать, что, ведя лирические собеседования с «товарищами-большевиками», японское командование неослабно и тайно готовит удар.
Раздались дружные рукоплескания. Беркутов пожал широкими плечами, низко поклонился. Темные гладкие волосы упали ему на глаза. Выпрямляясь, Донат резким движением откинул их назад и стал спокойно излагать, каких уступок ждут японцы от ДВР. Потом, зорко вглядываясь в лица, зашагал в дальний конец зала. Он сделал всего несколько шагов, когда к нему подскочил Городецкий.
— Пойдем со мной, друже, — шепнул, обнимая Беркутова за плечи, адъютант, — мой патрон горит желанием познакомиться с тобой.
Чтобы скрыть охватившее его ликование, Беркутов взъерошил светлые кудри своего бывшего однокашника и спросил на ухо:
— Мед пить или биту быть, Игорек?
Городецкий не успел ответить. Генерал Сахаров шагнул им навстречу и, как равному, протянул Беркутову обе руки.
Тщательно выбритый, благоухающий и свежий, Гамов встречал гостей у садовой калитки, приветливо улыбаясь, жал руки, проводил в гостиную. Когда все оказались в сборе, пригласил откушать:
— Прошу, господа, прошу… — гостеприимно возглашал он, распахивая дверь в прохладную, со спущенными жалюзи, столовую и пропуская вперед себя «цвет русского оружия». — Я рад, душевно рад, — приговаривал он, рассаживая вокруг большого овального стола офицеров.
— Не обессудьте, дорогие гости, китайского повара мы не держим: прихоть жены, она у меня брезглива, как кошка. Впрочем, по кухонной части она кое-что маракует, в этом вы сейчас убедитесь. — Усадив последнего гостя, Гамов подошел к ведущим во внутренние комнаты дверям, сложил руки рупором и крикнул: — Марина, Мариночка, где ты запропала, ау?!
Дверь распахнулась, и в ее проеме, как в раме, показалась экс-атаманша. Несмотря на жаркий день, она была в черном, наглухо застегнутом платье, с маленьким аметистовым кулоном на груди и бледной розой в высоко поднятых густых и тонких волосах.
— Моя супруга Марина Михайловна, — представил ее Гамов.
Марина молча улыбнулась, молча поклонилась. Лицо ее слегка порозовело, пухлые губы остались полуоткрытыми, за ними белели ровные зубы. Несмотря на перенесенные житейские передряги, Гамова казалась все еще молодой и привлекательной.
Гости вскочили и стали прикладываться к ручке. Первым после положившего начало этой церемонии Сахарова подлетел к Марине толстенький и коротконогий Сычев. Последним склонился перед нею тощий седой полковник Краевич. Глядя на него сверху вниз, Марина жалостливо, по-бабьи, подумала: «А этот куда? Сидел бы дома, качал бы внуков».
Марина села за стол и, улыбаясь все той лее немного смущенной и растерянной улыбкой, попросила «не побрезговать и отведать хлеба-соли». Гости приступили к закускам, расставленным вперемежку с винными бутылками и графинчиками разноцветных настоек.
Зернистая икра перекочевывала из двух фарфоровых бочоночков на тарелки. Сахаров взял полупрозрачный, истекающий жиром ломтик лососины. Сычев придвинул к нему маринованные груздочки и затейливый салат из крабов.