«Хам, — подумал обиженно Сахаров, — педагогусь… урвал жирный кусок и доволен. Правильно заметил Беркутов, что эта ворона нам не оборона!» — Генерал уже жалел, что дал волю своим чувствам, и стал натягивать перчатки. Задвигали стульями и остальные. В это время за садом раздались выстрелы и какие-то крики.
Молодым офицерам вскоре прискучили качели. Они пошли по едва заметной дорожке в тенистую, расступающуюся с каждым шагом глубь запущенного сада. Горьковато пахло черемухой и омытым недавним дождем серебристым тополем. Над усыпанной одичалой ромашкой куртиной гудели пчелы. Дальше, до самой каменной стены, замыкавшей сад со стороны Амура, тянулась лужайка, испестренная колокольчиками и сараной.
Смуглый до черноты Рифман и нежнолицый, как барышня, не поддающийся загару Городецкий, бросившись наперегонки, легко перемахнули низкую стену и скатились по зеленому откосу к реке. Беркутов шел за ними не спеша и улыбаясь с чувством явного превосходства, снисходительно и нагловато.
Они все трое были оттуда, из-за Амура. Гамовский мятеж был их боевым крещением: они вместе бежали сюда в марте восемнадцатого и вернулись в Благовещенск в сентябре. И все же он был неизмеримо выше их обоих: Рифман откровенный садист, без совести и чести, он не внушает даже простого доверия. А Городецкий… Городецкий еще опаснее и хуже: он колебался. Жизненный же путь Доната предопределен раз и навсегда.
Беркутов присел у самой воды на широкий и плоский, горячий от солнца камень. Сцепив на коленях руки, он стал вглядываться в русский берег, узнавая — и почти не веря в это — очертания знакомых зданий. Трехэтажная гостиница «Россия», каменные особнячки…
Амурские волны бьются о камень и обдают лицо и руки водяной пылью. Река вспыхивает бликами всех оттенков- перламутра, отливает эмалевой синевой. Если переплыть… если идти прямо-прямо по деревянным мосткам тротуара, то всего четыре квартала — и отчий дом… В сущности это пытка! Мучительная, изо дня в день повторяющаяся пытка: смотреть вот так и не быть в состоянии что-либо предпринять. Да, радость, с которой он ехал на съезд, давно померкла. Он не узнал ничего нового об оставшихся на той стороне, ни о мачехе — она была такая добрая, заботливая, — ни о Маргарите, которая по какому-то молчаливому сговору вот уже годы, как считается его невестой: «вот только бы прогнать большевиков…» А большевики гонят их самих все дальше, вместе с союзниками-японцами. Тут уж не до свадеб! Сначала он обрадовался встрече с Игорем, но тот или не догадывается о его чувствах к сестре или не хочет их понять.
Рифман и Городецкий лежали на серебряной косе, подставляя высоко подстриженные затылки солнцу. Сашка черен, как негр. Нет, как его душа. Тело Игоря тепло розовеет на песке. Наверное, такое же тело у Маргариты. Как странно, что она все еще в том городе, где диктуют свои законы большевики. Донат вымыл руки. Вода была теплая. Он любил купаться в Амуре, но сейчас он боялся, что если войдет в воду, левобережье притянет его, как магнитом притягивается иголка.
На том берегу купаются ребятишки, оглашая воздух доносящимся до Маньчжурии визгом. Здесь же пустынно и тихо, только у еле приметной ведущей в гамовский сад калитки маячит часовой. Он тоже загляделся на ребятишек. Может, они напомнили солдату его собственное детство?
Впоследствии Донат и сам не мог вспомнить, как очутился он возле часового и протянул руку к ружью. Солдат был невысок и плотен, с широким лицом и коротким тупым носом. И ружье он держал неуклюже, вцепившись в него обеими руками.
— Не положено, — испуганно залепетал часовой, — ваше… это самое, не положено… Уйдите, стрелять буду! — крикнул он отчаянно. — Не велите греха на душу брать!
— Никто и не узнает, дурашка, — сказал Беркутов почти ласково. — Дай-ка я пугну этих шельмецов! — Он потянул к себе винтовку. Солдат выпустил ее почти без сопротивления. В глазах его стояли слезы. С ружьем наперевес Донат метнулся к берегу.
— Эй вы там, — крикнул он лежащим на косе, — смерти или живота? — Это должно было напомнить им то безмятежное время, когда все они бегали в коротеньких штанишках и играли — только играли — в войну. — Сдаетесь? Руки вверх!
— Сумасшедший, — донеслось до него с косы. — Вот быдло! — Шутка, видимо, не понравилась. Рифман и Городецкий разом очутились в воде. Беркутов выстрелил в зыбкую рябь реки, и белый бурунчик пены взметнулся около пловцов. Рифман нырнул, а Городецкий, смеясь, перевернулся на спину и отдался течению.
Игры не получилось. Внимание Доната вновь привлек противоположный берег: там все еще копошились дети. Лет семь-восемь назад и он сам, и его друзья почти на том же самом месте- играли в индейцев, сокрушаясь лишь о том, что в Амуре нет ила для раскраски тел. А теперь сердце полно горечи и пепла несбывшихся надежд. Чужая земля и… чужая земляника. Считанные ягодки… А там все по-прежнему. Прыгают, веселятся, как черти. Жрать нечего, а веселятся. Натощак, а пляшут! Ах, так… — Хмель ударил ему в голову. Донат вскинул винтовку, прицелился и… почти сразу же увидел, как на том берегу, нелепо взмахнув руками, упала одна фигурка.
— Допрыгались, большевистские отродья! Получайте еще, нате!.. — Теперь Беркутов прыгал сам и хохотал, как белозубый дьявол. — Заметались?! Только двух подстрелил! Кто там следующий?
— Что ты делаешь, безумец?! Это же дети! — Городецкий повис на его руке.
— Ваше благородие, ваше… — плакался тут же, по-бабьи закрывая лицо руками, белобрысый часовой.
Рифман не спеша оделся в сторонке и подошел к ним, приглаживая расческой влажные, лаково блестевшие волосы.
— Да уймись ты, быдло! — прикрикнул он на солдата. — На, возьми свою игрушку и чтоб духу твоего здесь не было! — Он вырвал у Беркутова винтовку и отдал ее солдату. — Разиня, сам себя под расстрел ведешь, — буркнул он сквозь стиснутые зубы.
— Это неслыханная жестокость! Это злодейство… — трясся в нервном ознобе Городецкий. — Это преступление!..
— Ты смешон! — Рифман смерил его взглядом, улыбнулся и брезгливо передернул плечами: — Смешон и неприличен! Сначала оденься, пай-мальчик, а потом уже пускай пузыри. — И обернулся к Беркутову: — Дай-ка я тебя поцелую, Дон, — сказал он, глядя своими непроницаемыми глазами в брызжущие бешеным весельем глаза Беркутова. — Так их и надо: всех, от мала до велика, под корешок! — И, расцеловав Беркутова в обе щеки, бережно обнял его за плечи и повел к садовой калитке.
Генерал Сычев сердито пробежался по заросшей дорожке. Дразнить большевиков из Сахаляна глупо и недальновидно. Беркутов, да и другие, не сегодня-завтра уберутся отсюда, а ты как-никак здесь живешь. Мало того, что подрывается престиж белой армии, так рукой подать и до международных осложнений. Найдутся писаки, раззвонят по радио-телеграфу… Остановившись перед Беркутовым и приподнимаясь на цыпочки, генерал сердито забубнил ему в лицо:
— Дорогой Донат Павлович, не ожидал от вас, честное благородное слово, не ожидал! Ну добро, нанесли бы вы врагу непоправимый урон, а то курам на смех: подстрелили оборвыша или сопливую девчонку, а зачем — и сами не объясните толком. Рукоблудие!.. Озорство!
Беркутов недобро усмехнулся: сделанного не поправить ни длинными нотациями, ни жалостливыми словами. Чего же от него ждут? Чтобы он вытянул руки по швам и, склонив голову, смиренно попросил: «Простите меня, я больше не буду?..»
Горят хищническим пламенем глаза у Сашки. Рифман пойдет теперь за ним в огонь и воду. Он и восхищается, и завидует. А Игорь плачет где-нибудь под кустом. Донат тряхнул головой и глянул на Сахарова. Тот откровенно любовался молодым офицером, но, встретившись с ним взглядом, приличия ради счел нужным его пожурить.