— Как же! Я ведь у них Бореньку крестил, — самодовольно усмехнулся капитан. — Генеральша-то, Мария Андреевна, только кумом меня и зовет.
— Ну я от этого испытывал бы только неловкость, — вернувшийся Городецкий поставил на откидной столик бутылки с вином и уселся на перевернутый чемодан. — Ведь Боренька-то, между нами говоря, под стать гамовскому Мишеньке, кретин.
— Ребенку шесть лет, — смутился капитан. — Может…
— Ваше «может» тут не поможет, — убежденно заявил Городецкий и стал откупоривать бутылку. — Что ж, господа, приступим!
— А вы, молодой человек?! — вспомнил про молчаливого попутчика Донат. — Забились наверх и сидите, как сыч на суку, слушаете наши скучные разговоры. — Он вскинулся, как пружина, и выпрямился во весь свой высокий рост. Теперь его глаза, темные, с голубоватыми белками, испещренными сетью кровавых жилок, смотрели в упор в спокойные-глаза незнакомца.
— Разделите с нами трапезу, — пригласил он и без тени улыбки пояснил: — Если вы добрый человек.
— Благодарю. Я не привык есть так рано.
— Охотно вам верю. Жаль, очень жаль. — Офицер скользнул взглядом по измятому костюму юноши. — Вы человек штатский, можете жить сообразно своим вкусам. А, собственно, почему вы штатский? — взгляд его стал напряженно-колючим. Он понизил голос: — Может, вы путешествуете инкогнито? Или, мягко выражаясь, дезертируете от военной службы?
Юноша спокойно выдержал этот взгляд и, улыбнувшись одними уголками рта, пояснил:
— Годы мои не вышли. Вот в мае будущего мне, может…
— В мае будущего года?! Что ж, вашими устами да мед… — поручик явно обожал русские пословицы. Он находил им применение по любому поводу, но тут осекся. Получилась неловкая пауза, неприятная вдвойне, потому что ее причины были понятны им обоим.
— Поручик Беркутов всегда к вашим услугам, — тут же нашелся офицер и протянул незнакомцу смуглую, с тщательно отделанными ногтями, руку. Его собеседник неловко приподнялся и не подал, а только показал свою худенькую, измазанную углем ладонь.
— Булыга.
— Простите… как? Я не расслышал.
— Александр Булыга. — Чуть помедлив, он пояснил: — Еду в Айгун. Там у меня…
— Слушай, Городецкий, у тебя тут попутчик объявился, — смеясь, перебил его Беркутов. — Ты его по дороге обработай! Он, видишь ли, не желает добровольцем. Ждет своего дня и часа.
— А ну его к дзяблу! Правильно делает, между прочим, — не совсем твердо выговорил Городецкий и повернулся к капитану, продолжая прерванный разговор:
— Честно говоря, я не верю в реальность вербовки среди белоэмигрантской молодежи. Пустая затея! Ну кто пойдет теперь служить к каппелевцам или Семенову, когда даже японцы запросились домой, к маме. Я вас спрашиваю, капитан, кто пойдет? Кто?!
Беркутов, слегка приподняв брови, с минуту вслушивался в этот бессвязный лепет и вдруг очутился рядом с Городецким, и все купе заполнил его бесшабашно-веселый голос:
— Допустим, берем этот крюшон: он составлен по всем правилам искусства. Вы не возражаете, господа? Ха! Крюшон теплый, как помои, и ни крупицы льда!
— Нет, вы ответьте честно, капитан, — с настойчивостью пьяного не унимался Городецкий. — Верите вы в успех этой затеи?
— Какой затеи? — жмуря, как кот, масленые глаза, переспросил капитан.
— Вы меня отлично понимаете, тыкая прямо перед собой вилкой с болтающейся на ее конце обезглавленной килькой, выкрикивал Городецкий. — Не прикидывайтесь несмышленышем. Мы в своей среде, и нам незачем хитрить друг перед другом! Я лично не верю…
— Ты пьян, Игорь, и потому не веришь ни в чох, ни в смерть, ни в птичий грай, — до приторности ласково сказал Беркутов и обнял его за плечи. — Ложись-ка, сосни. Мальчику нужно бай-бай… Приляг, приляг! Я накрою тебя пледом.
Тяжелые винные пары, вперемешку с папиросным дымом, поднимались вверх и теснили дыхание. Булыга вновь опустил окно. Резковатый порыв ветра ударил ему в лицо, напомнив свежее дыхание тайги и всю прелесть ночевок под открытым небом. Брови его сошлись к переносью. Глаза закрылись. Верхняя губа четким треугольничком выделилась над нижней, будто припечатывая ее и обрекая хранить молчание.
— В сущности, я чуждаюсь политики, — плавно поводя рукой и расплескивая содержимое расписной маньчжурской чашки на синие диагоналевые брюки, разглагольствовал внизу капитан. — Я в душе поэт. И как поэт я радуюсь, что мне выпало счастье общаться с высококультурными союзниками-японцами. Я имел возможность постичь… э-э… так сказать, из первых рук, пленительную свежесть японской танки.
— Правда, прелесть? — Саханов потянулся за пузатой бутылкой с ямайским ромом. — Выпьем за наших союзников…
— А я с вами не согласен, — грубо оборвал его притихший было Городецкий. — Японские стишки. Японские вышивки. Все это ширма! А натурально они еще в минувшую зиму грелись у догорающих русских изб! — выкрикнул Городецкий. — И русские партизаны их здорово колошматили и вымораживали из области, как тараканов!
— Прекрати, Игорь, ты пьян как сапожник, — угрожающе тихо произнес Беркутов.
— Да, я пьян, но на вещи смотрю трезвее многих, — наклонил к нему побелевшее от гнева лицо Городецкий. — И уж если нам поручено умасливать и вербовать в притонах Харбина и Айгуна всякую шушеру, значит, дело белой армии швах и песенка ее спета!
— Твоя-то, во всяком случае, да, — отрезал Беркутов. — Я не пожалел бы на тебя пули у первого же придорожного столба!
— А я разрядил бы в тебя свой браунинг в любую, братец, минуту, — отпарировал Городецкий, вновь вскидывая на ладони свою опасную игрушку. — Жаль только, что ничего не изменится, если одной сволочью станет на свете меньше! — Городецкий швырнул на колени капитана свой браунинг и, хватаясь за стены, вышел из купе.
— Я тебе припомню, милый друг детства, эти слова, только в более подходящей обстановке, — тихо, не меняя тона, сказал вслед ему Беркутов.
— Господи, да что же это такое?! — взмолился капитан и, подняв вверх глаза, встретился с непроницаемо-ясным взором Булыги.
Беркутов тоже глянул на него и неожиданно улыбнулся:
— Как видите, в семье не без урода! Впрочем, этот инцидент, сам не знаю почему, вселяет в меня уверенность, что мы с вами встретимся значительно раньше обусловленного срока.
— Всегда рад встретиться с вами, поручик. А теперь, надеюсь, будет тихо? Чертовски захотелось спать. — И, не сдерживая зевоту, Булыга повернулся лицом к стенке и закрыл глаза.
«Да, дела у них неважнецкие», — с удовлетворением подумал он, анализируя все, что ему довелось увидеть и услышать за проведенное в вагоне — по выезде из Гродеково — время. Так он узнал, что, когда началась эвакуация японских войск из Читы, встревоженное военное министерство провело в Токио секретное заседание и, не доверяя телеграфу, откомандировало во Владивосток специального дипкурьера, привезшего штабу Сибирской экспедиционной армии далеко не радостное сообщение. Суть его заключалась в том, что военное министерство, опасаясь объединения русских партизан и частей Народно-революционной армии, предлагает приостановить все операции против Амурской области и все же держать войска в полной боевой готовности, потому что именно Амурская область и представляет для них наибольшую опасность.
«Область, где я буду работать, — радостно подумал Булыга. — Да, немало пожгли японцы там крестьянских изб, но сейчас у них самих горит под ногами земля, и едва ли они уже вернутся туда».
Александр ехал в Благовещенск по заданию Владивостокского партийного комитета. Ехал не один: в соседних купе находились его двоюродный брат Игорь Сибирцев и Тамара Головнина. В партийном комитете их с Игорем снабдили в дорогу документами, которые вполне сойдут за настоящие даже при самой тщательной проверке. Что касается Тамары, то…