Студентка Высших женских курсов в Томске, Тамара стала партизанкой, вдоль и поперек исходила приморскую тайгу и была откомандирована штабом отряда во Владивосток для связи с партийным комитетом. На обратном пути она была арестована при посадке в поезд.
Осенью Тамару судили за «вооруженное восстание против существующей власти» и приговорили к расстрелу. На пути в тюрьму из окружного военного суда девушка бежала из-под конвоя и скрылась в пригороде «Черная речка» и всю зиму потом работала в подпольной типографии газеты «Красное знамя», мечтая продолжить образование в красной Москве. Летом Владивостокский партийный комитет дал Тамаре разрешение на выезд. Разрешение было напечатано на кусочке полотна, вшитом затем в плечико блузки. При обыске плечи, как правило, не прощупывались. Она обменила в латвийском консульстве выданный ей подпольным «Красным Крестом» паспорт и стала латышкой Амалией Мальвине Нератнис. Но для того чтобы попасть в Москву, нужно было проехать через белое Приморье, пересечь Маньчжурию, проникнуть в красный Благовещенск, обойти по тайге семеновскую Читу…
Беркутов лежал на спине, подложив под голову согнутые в локтях руки, и, скосив глаза, сверлил взглядом затылок Булыги. Ему очень не нравился этот юнец с крепко сжатыми губами, не нравилась сдержанно-вежливая форма его ответов. Было похоже, что он внимательнее, чем следовало бы, прислушивался к речам нытика Городецкого и тех двух каппелевцев, что резались с ними ночь напролет в карты, а теперь отсыпаются где- то в соседнем купе. Он сказал: «Встретимся в мае будущего года», а взгляд был проницательным и дерзким, будто он хотел сказать совсем другое. Несомненно одно: он умнее, чем хочет казаться, этот мальчишка. А что, дорогуша, если шепнуть кому следует, чтобы тебя попытали в Харбине с пристрастием? И он почти с ненавистью вглядывался в русые волосы подозрительного пассажира: спит или притворяется? Вдруг Булыга, будто почувствовав его острый взгляд, зашевелился и, резко повернувшись, глянул Беркутову прямо в глаза:
— А знаете, — сказал он негромко, — скажу вам откровенно, мне просто отвратно тащиться в этот неведомый Айгун. Невеселая, так сказать, перспектива — жить до будущей весны, держась за подол тетушки, как бы она ни была приветлива и добра.
— Да, по совести сказать, я вам не завидую, — посочувствовал Беркутов.
— Она еще, чего доброго, заставит меня картонки с шляпами по заказчицам таскать. У нее модный магазин, и дела как будто идут недурно.
Лицо Беркутова стало озабоченным. Он приподнялся и облокотился на локоть:
— Ума не приложу, чем бы вам помочь? — сказал он как бы в раздумье, не спуская глаз с лица Булыги. — Вот если бы вы знали английский, я бы устроил вас…
— Ол райт! — радостно воскликнул тот, вспыхивая румянцем. — Дайте мне свой харбинский адрес, и я буду с вами тотчас, как только вы захотите! — Все это было произнесено на чистейшем английском. Серовато-синие глаза Булыги выражали так много чисто детской доверчивости, что у Беркутова отлегло от сердца.
— А знаете, — вырвалось у него помимо воли, — я было подумал, что вы нацеливаетесь на Благовещенск. Там ведь теперь «большевистский рай», — улыбнулся он тонкой, многозначительной улыбкой. — Так вот, слово офицера, я намеревался всерьез прощупать вас в Харбине.
Булыга, пожав плечами, сделал огорченное лицо. Беркутов продолжал:
— Лежите. Молчите. Мотаете себе на ус, хотя у вас на усы еще и намека нет, все это показалось мне крайне подозрительным. Я ведь старый воробей, меня на мякине не проведешь! А большевички учат нас всегда быть начеку. Учат, черт их побери, учат!.. — Он рассмеялся, и сразу стало видно, что поручик еще очень и очень молод, хотя внутренне собран необычайно и как бы готов в любую минуту на какой-то решительный и необратимый шаг. Булыга вторил ему, сияя глазами и тоненько, по- девичьи, взвизгивая. Его густые, зачесанные на пробор волосы растрепались, над пылающими щеками ярко просвечивали крупноватые для этой мальчишеской головы и необычайно нежные уши.
«Да это ребенок, совсем ребенок и к тому же премилый… Как я мог о нем такое подумать?» — умилился Беркутов и, вырвав из записной книжки чистый листок, вывел на кем адрес Харбинского вербовочного пункта: Пекинская, 18.
— Через полчаса мы в Харбине, — сказал он, небрежно глянув на наручные часы. — Отдохнете, почиститесь и приходите. Стучите, и отверзят вам! — Он стал собирать разбросанные по всему купе вещи.
За пыльными стеклами мелькало предместье: большое и неопрятное скопище торговых помещений и убогого человеческого жилья. Наносило въедливым запахом сточных вод, гниющих отбросов и табачных фабрик.
— Вот они, дары цивилизации. Смотрите: международная клоака — Харбин! — воскликнул, появляясь в купе, Городецкий.
Булыга пообедал в маленьком китайском ресторане, неподалеку от вокзала. Пока он поглощал с завидным аппетитом «суп трех ароматов», в низкой комнате появился коренастый человек в сером потертом пиджаке и матерчатых туфлях на босу ногу. Он уселся за соседним столиком, развернул газету и, полузакрывшись ею, ел, не торопясь, то и дело взглядывая на Булыгу.
«Странный тип, — подумал Булыга с неприязнью. — Кажется, я его где-то видел. Что если его „приставил“ ко мне Беркутов? — От этой догадки по спине пробежал холодок, но он тотчас же себя успокоил: — Сейчас мы его проверим. Беру на абордаж».
— Вы с поезда? — спросил он у незнакомца, вглядываясь в бледное, чуть одутловатое лицо.
— Я? Нет.
«Шпик, — заключил Булыга. — Мама родная, как же от него избавиться?»
— А вы? — спросил «шпик», отодвигая пустую тарелку и складывая желтоватый газетный лист. Голос у него был грудной, приятного тембра. Глаза внимательные, но без настороженности.
Булыге опять показалось, что он уже видел эти глаза и слышал этот голос. Немного поколебавшись, — юноша воспитывал в себе спартанскую неприхотливость, — он попросил мороженого.
— Мороженое и мне, — сказали рядом.
Молодой китаец в белом, стриженный по-европейски, поставил перед ними бокальчики с мороженым. Булыге вдруг вспомнилась пьяная болтовня Городецкого о том, что в Харбине у них предстоит встреча с генералом Пепеляевым, от которого многое зависит. Что именно зависит, поручик не уточнял, да это было и не важно. «Ну погоди же… я от японцев ушел, я от Беркутова ушел, а уж тебя, „серый“, обставить проще простого!» Помешивая ложечкой в тающем мороженом, Булыга нарочито небрежно спросил:
— Вы мне не скажете, далеко отсюда резиденция генерала Пепеляева?
— Откуда мне знать, я человек пришлый. У вас к нему поручение?
— Угу, — бормотнул Булыга. — Простите, я опаздываю. — Он сунул китайцу кредитку и, не дожидаясь сдачи, выбежал на улицу.
Стремительно прошагав до первого угла, он оглянулся. Улица была пустынна. «Серый» все еще прохлаждался в ресторане. И вдруг он вспомнил, что видел этого человека в Никольске-Уссурийском, слушал его выступление на партийной конференции и что фамилия его — Жданов. Что могло привести его в этот город?
Августовский день был жарок и душен. У обочин тротуаров, как где-нибудь на окраине Владивостока, копошились в пыли пестрые хохлатки. Проехал велосипедист, русский, в чесучовом костюме и белом тропическом шлеме «здравствуй-прощай» с двумя козырьками, спереди и сзади. Увидев одинокого пешехода, он замедлил бег своего металлического коня, видимо, хотел что- то спросить, но раздумал и проехал мимо; на повороте обернулся и опять глянул на Булыгу.
«Кажется, я внушаю подозрение. Не хватает еще повстречаться с теми офицерами, они живо „забреют“», — подумал юноша и свернул в переулок. Здесь все до смешного напоминало владивостокскую Миллионку: дешевая харчевня, звучные лавчонки жестянщиков, крохотные прачечные, кустарные красильни.
Заливались на все голоса разносчики горячей снеди. Галдели ее потребители — рабочий люд, визжали ребятишки. И так же, как на Миллионке, трудились на солнцепеке уличные парикмахеры и желтолицые «доктора», дающие исцеление от всех недугов. Все-все, вплоть до воздуха, пропитанного смешанными запахами жареного бобового масла, чеснока и пота, было здесь знакомо.