— Пошли-поехали… — поощрил Булыга. — Далее в лес — более дров. В избе не разобрались, бы, да ты что- то не больно привечаешь?
Парень промолчал, так старательно возясь с дверным засовом, что невольно припомнились пророческие слова на воротах дантовского ада: «Оставь надежду навсегда». Дверь, обитая войлоком, наконец распахнулась.
Резанул глаза свет приспущенной над столом лампы- молнии. У стола сидели два рослых парня, перед ними были раскинуты карты. Они вскочили, как по уговору, вопросительно глядя на вновь пришедших. Кутаясь в теплую вязаную шаль, в дверях, ведущих во внутренние комнаты, появилась плотная, немолодая женщина. Лицо у нее было нахмуренное, губы недобро кривились. Она не ответила на приветствие и всем своим видом напоминала наседку, готовую грудью защищать своих птенцов.
— Тетка Марфа, — шагнул к ней Алеша. — Вот довелось встретиться. Да вы ничуть не изменились, а ведь столько лет прошло, как мы в соседях жили!
— А ты кто таков будешь? — спросила, не изъявляя особенной радости, женщина. — Постой, уж не Гертманов ли ты меньшой? Так и есть! Ну, не больно же ты, парень, возрос, а мои-то молодцы вон какие вымахали! — Сказано это было горделиво, с вызовом и плохо скрытой насмешкой.
— Да уж что говорить! Лесные жители — медвежатники, нам, городским, до них… — начал было Булыга.
— Садитесь, в ногах правды нет, — бесцеремонно перебила его Марфа. Она вышла на кухню и села на лавку, поджимая под цветастую юбку ноги в шерстяных чулках. — Мать-то как? — обратилась она к Алеше. — Померла?! Вот и мой тоже померши; а ведь какой был дубина! Правой рукой у старого Беркутова был. Ото люди были!
Алеша сочувственно поддакивал, охотно отвечал на расспросы и все же расположил ее в свою пользу, правильно назвав сыновей. Тот, что впустил их, был средний — Ванька, рябоватый и широкий в кости двадцатилетний парень. Старший, Мишка, был жилистый, канатно-крепкий, с узким, медно-красным лицом. Младший, Федька, выгодно отличался от того и другого. Такой, наверное, была и Марфа в восемнадцать лет, когда не спускались от крыльев носа жесткие борозды и глаза сияли мягко, а не жгли сухим настороженным огнем. Братья за столом переглядывались, перешептывались. Мать, не дослушав Алешу, стала жалобиться на плохие времена:
— Ни тебе сахару, ни тебе чаю, ни тебе керосину…
— И не говорите, — поддержал беседу Бородкин. — Но все это временное. Вот прогоним беляков из Приморья…
— Да это бабушка надвое сказала. Беркутов молодший забегал, да… — Перехватив укоризненный взгляд одного из сыновей, Марфа осеклась и поджала губы.
— Это Донька, что ли? — обрадовался Алеша. — Он, что же, вернулся с той стороны?
Баба будто не слышала вопроса. Заныла, что некуда пристроить сыновей: по крестьянству не привыкши, а в городе чистой работы нет.
— С работой теперь, действительно, трудновато, — подтвердил Булыга, — но если, так сказать, в руках есть ремесло, то это дело в скором времени поправимое.
— Рукомесла у моих ребят нету, — вздохнула Марфа. — Отец до управляющего «бегами и скачками» произошел: сыты, одеты, обуты были. Росли, как жеребятки на воле, веселые. Помер сам, Михайла в приказчики к Платонову поступил. Ванятку туда ж метили. А тут заваруха началась. Мишку во флот забрали, а какой из него флотский? Вот в деревню обратно и подались… Проживаемся тута…
Федька засмеялся, ямочки на щеках проступили резче. Мать покачала головой.
— Ему все смешки, а у меня на руках еще четверо. Да и то сказать, сидит, будто красна девка на выданье: и за холодну воду не брался. А те у меня мал мала меньше, хошь ложись и помирай.
И, будто в ответ на ее слова, в подполье кто-то зашелся глухим, надрывным кашлем. Парни задвигали табуретками, загалдели, мать опять понесла околесицу: про петуха, вон как горла дерет, про поздний час, про керосин, что не ко времени жжется.
— И то, загостевались мы, — поддержал ее Булыга. — Хозяевам покой нужен. — И шагнул к двери.
— Ку-уда?! — вскочили и завопили парни.
— Я сейчас, может, ребята наши подошли.
— Каки-таки ребята? — всполошилась и Марфа.
— Свистни там, — сказал Саня. — Время трогать.
— Шли бы вы в одну дверь. — Грудь Марфы заколыхалась. — В избу больше никого не велю пускать. Настудят, а у меня детишки малые.
Алеша и Саня не шелохнулись. Саша вышел на веранду, за ним посунулись Мишка и Ванька.
— Ты слышал? Мать верно сказала: в избу больше никому ходу не будет, — сказал Ванька.
— А вы хоть до утра оставайтесь, — позолотил пилюлю Мишка.
— Будем, так сказать, смотреть. — Булыга, как под конвоем, спустился по ступенькам, подошел к калитке, потрогал затвор: — Мудреная штука! А ну откройте, я на волю гляну, — он присвистнул.
Ванька нехотя повиновался. Мишка отпихнул Булыгу и высунулся наружу, и тут случилось невероятное: его тотчас же схватили чьи-то руки. Ванька завизжал:
— Я те посвищу, — и, оттолкнув Булыгу, кинулся в избу. Дверь захлопнулась, и тотчас же в доме послышался отчаянный грохот. В одно из запертых окон били изнутри чем-то тяжелым, неслись какие-то вопли.
Булыга, Нерезов и другие ребята стояли растерянные; бегство Ваньки наделало бед: в начавшейся баталии Алеше и Сане могло несдобровать. Ни в чьи расчеты не входило оставить их в ловушке. Мишка, лежа на земле со связанными руками и ногами, в бессильной ярости грозился:
— Вы еще, лягвы, попляшете! Вас, как путных, пустили, обогрели, а вы на хозяев нападать, хунхузье латаное! Живого человека морозить, за это вам отломится, не старый прижим! — Ему и в самом деле было холодно. Он вышел в одной рубахе, но что можно было предпринять, если в доме стоял такой рев, будто там рухнула кровля, расплющив все, а оно оставалось еще живое, стонущее. Наконец они различили в шуме-гаме голос Бородкина и кинулись к окну.
— Сань, мы здесь! Мы…
— Тащите болт, — кричал Саня. — бо-о-лт! — Звенели стекла. Дрожал ставень. Слышались чьи-то всхлипывания. Мишка катался по земле, пытаясь ослабить свои путы и подливая масла в огонь отборными ругательствами. Наконец вытащили тяжелый болт и распахнули створки ставней. Цепляя ногами бумажные полосы и вату, — рамы были выбиты и лежали на полу, — в оконный проем выскочил Саня, за ним Алеша. Вслед им несся свист и улюлюканье младших отпрысков этой малопочтенной семьи.
Оказалось, что Ванька влетел в дом с боевым кличем: «Бей головастиков!» — И в тот же миг из подполья полезла какая-то шушера. Увидя явное превосходство сил противника, Алеша и Саня отступили в маленькую залу, оттуда в спальню и забаррикадировали дверь комодом, после чего Алеша отбивал яростную атаку мальчишек, которым мать подавала из-за двери команду: смять врага и немедленно впустить ее, а Саня громил окно, чтобы вырваться из плена. Младшие Кузины дрались самозабвенно, пускали в ход и зубы, и ногти, и ноги и вдобавок выли от обиды и злости.
Странным казалось полное невмешательство Ваньки и Федьки. Но вскоре разъяснилось и это: на болоте, отделявшем усадьбу от деревни, разгорелась яростная перестрелка. Большаки Кузины вместе с отсиживавшимися в подполье гостями бежали через распахнутое кухонное окно. Ребята, слишком поздно обнаружившие этот маневр, бросились на подмогу своим, поручив Алеше опекать связанного Мишку. Мишка, щелкая зубами, запросил пардона: какую ни на есть одежонку. Алеша сообщил в окно о состоянии старшого, и оттуда полетели тулуп и шапка-ушанка, после чего оконный проем стали заделывать изнутри одеялами и узлами.
Закутанный в тулуп (просунуть в рукава связанные руки было нельзя) Мишка был усажен на скамейку у ворот и, еще не оттаяв, стал сулить Алеше золотые горы, если тот его развяжет и отпустит. Алеша в свою очередь попытался выяснить взаимоотношения Кузиных с Донатом, но Мишка сразу же скис и замолчал.
— Отпусти, — заныл он через минуту. — Развяжи руки. Я через сопки уйду, скажешь — мне подсобили. Хочешь, я тебе руки для близиру свяжу? Молчишь? Ведь я тебя мальчонком знал, в ремешки играл ты вместях с братьями на беркутовском подворье, помнишь?