— Нужна мне справка, как тополи бантик! Спирт у меня нашли. Пять банчков взяли, злыдни. Так вот, чтобы не сумневалась, бумажку оставили.
— Святушки! Коммуния спирт по чужим избам ищет! По мне, если выпить захотелось, выкладай деньги чистоганчиком.
— Вер-рна! Ты бы, Лушка, так и сказала: мой спирт, хочу — пью, хочу — по шее надаю!
— Не выпить они берут, а борются! Контрабанд, говорят, нынче не положен, говорят.
— Ну и что ж, что контрабанд?! На том контрабанде Забурхановка стояла и стоять будет. И Горбылевка тожеть. Поди, она теперь, по-ихнему, тожеть слобода?
— А ляд ее знает… — Заметив одинокого пешехода, бабы приумолкли, посунулись за калитку. Булыга улыбнулся, прибавил шагу.
Из домика напротив высыпала пьяная ватага. Запела в умелых руках гармонь. Подхватили разухабистые голоса:
Анастасия Карповна заперла ставеньки своего домика, потрогала рукой болты, крикнула громко: «Вложите чекушки, што ль!» — но вспомнила, что там ни души, запахнула шубенку и стала в калитке, невысокая, улыбчивая, кутаясь в теплый, с узорной каймой, платок. Катилось серединой улицы чужое веселье. В который уже раз пересматривала женщина свою нелегкую жизнь. Худое началось по осени восемнадцатого, когда ушли красные в тайгу, а сын ее, Кешка, остался в городе и пошел в белую милицию служить. Соседки с Карповной тогда и здороваться перестали, а которые побойчее, нет-нет да и кольнут:
— Иуда тоже продался за тридцать серебренников, а потом и подвесился на сухой осине. Так-то… Погодите, возвернутся обратно наши.
Молчала, терпела, плакала по ночам. Появлялись в доме чужие люди, прятались в подполье, и нельзя было их ни приветить, ни по имени-отчеству назвать. Полегчало на душе, когда узнала, что остался Иннокентий в городе не с дурной головы, а по заданию партийного комитета. Снабжал он подпольщиков оружием, таскал из белой милиции печати и штампы да старые паспорта. Смывали те паспорта в бане у соседа Чупина вместе с ребятами из подпольной боевой дружины. Булыга, слушая ее, не удивлялся. Разве не такой была скромная сельская фельдшерица — его мама и ее сестра-учительница — мать Всеволода и Игоря Сибирцевых? Разве не хранили они молчаливо сыновние тайны и не прятали оружия?
…Горше горького стало ей, как призвали Кешку в колчаковскую армию и пришел он домой прощаться в новеньком военном обмундировании, а потом уходил по улице, как сквозь строй. Боялась, что отчаянные парнишки сына камнями побьют, боялась на их матерей глаза поднять. Шутка ли дело, у всех мужья да сыны партизанят, у которых уже и побиты, а у нее один-разъединый сын, да и тот, что обсевок в поле, — белым прислуживается. Уехал-сгинул, опять молчи-терпи. Потом сосед, Захарка Мордвинов, весть принес: дезертировал Кешка от Колчака. Сам-то Захарка — зелье не нашего поля — в охранке работал и обнаглел же, продажная душа. Дохлыми цыплятами стал в огород кидаться, любимого кота Моську поймал, освежевал и на заборе подвесил: — То же и Кешке твоему будет! — кричит. Нюрашка — девчонка еще совсем была, и ей прохода не стал давать, как увидит, дразнится: — Ты роду не простого — воровского…
Сколько мук приняла. Эти грозятся, и от тех пощады не жди: поймают сына, не помилуют — расстрел. Вдруг Кешка знак подал, что обосновался в партизанском отряде старого дружка Макарова-Зубарева. Тут уж от сердца немного отлегло. А как пришло время и выбили белых с японцами с Амура, партизаны те и дальше пошли, то стал ее Кешка в городе Нерчинске в начальниках ходить. Ну да Саша знает его теперь..
Чужая мать вводит его в дом. Молча, плечом к плечу сидят они у остывающей плиты.
Булыга встал, начал одеваться. В падавшем из окна мутном свете он казался еще выше, еще тоньше. Вот непоседа, как его удержать в стынь такую!
— Саш, давай ужинать соберу? — Нет, мотнул головой. Стесняется. Никогда не сядет без ребят. Оделась Анастасия Карповна тоже, вместе на улицу вышли.
Прошла с полными ведрами соседка, потопталась на снегу у своей калитки, спросила:
— Может, постояльцев своих поджидаете? В ночлежке один.
— Бреши боле, в ночлежке… — обиделась Карповна. — Чи я добрым людям в крыше отказала? Чи я вечерять им не сгодувала, шо он вцепился в то треклятое место?
— Та они из ночлежки клуб якойсь роблют. Будет, кажут, в нем просторно да красовито. И девок моих на подмогу звали, та я не пустила.
Покачала Карповна головой и ответила шуткой на приветливую речь:
— Ну и я пойду да загоню своего домой батожиной доброй! — А мороз крепчал, хватал за нос, и не пошли они с Сашей, а побежали.
…Желтый мрачноватый дом сиял огнями. В длинном, холодном коридоре ночлежки раскрасневшиеся девушки терли голиками некрашеный пол и смывали водой из ведер. От горячей воды поднимался пар, оседал на темных бревенчатых стенах, и они блестели, будто их прошибло потом. Круглолицая девушка подняла голову, узнала Лысачиху.
— Помогать пришли или просто так?
— Нахлебник мой где-то тут заблукался, не поможешь ли найти?
— А вы пройдите в залу, там все. — Девушка толкнула рукой дверь и придержала створку красной, распаренной рукой. Они шагнули в ярко освещенную комнату. Свежепобеленные стены отливали снежной белизной. Пахло смолистым деревом от новеньких подмостков, скамеек и столов. Забурхановские девушки и ребята окружили Булыгу с криком:
— Оратель пришел!
— Ты нам про самурая не толкуй, — крикнула белобровая, лет шестнадцати, девица в сбившейся на ухо косынке. — Ты про комсомол давай.
— Выкладывай, с чем его едят, чтоб не больно было, как мамка станет за косы тягать, — ввернула другая.
Разрумянившийся, с папироской, сунутой кем-то из ребят, Булыга не успевал отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Быть может, чаще, чем обычно, употребляя свое «так сказать», он говорил об организации, из-за которой не только с косой, но и с головой не жаль расстаться. Его слушали, как завороженные.
— Про отцов, про братьев ваших старших песни, легенды в народе будут жить. А вы, кто воевать был молод, чем станете гордиться? Да тем, что не простояли в сторонке, а засучили рукава и принялись, так сказать, за дело. Сегодня вы создадите клуб рабочей молодежи. Завтра придете в него с тетрадками и станете овладевать грамотой, которая еще вчера была недоступна вам…
— Настасья Карповна, вы за мной? — крикнул со сцены Нерезов.
— А то за кем же, непутевый? — притворно рассердилась она. — Картошка в печурке стынет. Карасями разжилась, зажарила, перестоялись, поди. Саша с холоду, с устатку, на ногах еле держится, а тут эти еще его допекли.
— Погодите, я мигом! — Нерезов ударил молотком по рейке, к которой была прикреплена собранная пышными складками материя, и, потрогав рукой, прочно ли она держится, соскочил на помост. Стоя внизу, он полюбовался на свою работу и, опуская закатанные рукава косоворотки, спросил:
— Если Сашок опять приткнется у нас, мы вас, Карповна, не стесним?
— Да будет тебе! Где есть хлеб и угол на четверых, там и пятому выкроится и шестому отломится. Только Саня не придет, поди, — вздохнула она заботливо.
— Этого я вам сказать не могу. День у него долгий — в полночь краем врезается. Кулак под голову да в облкоме и переспит.
— Вот скажет так скажет, — посмеялась Карповна. — Зови дружка-то.
— Саша! — крикнул Нерезов. — Булыга!
— Иду! — откликнулся тот, но не поторопился. Он был в своей среде. Забыл про ужин, уходить не хотелось.
— Ишь как строчит! Он что же, из наших, из хохлов? — поинтересовалась Карповна.
— А вы у него спросите, — хмыкнул Нерезов. — Да… нам ведь комнату дали, на Соборной. Завтра будем перебираться.
— В час добрый. Найкращего вам счастья! — А сердце сжалось: постояльцы — ребята серьезные, большими делами заворачивают. Глядючи на них, перестают уже люди при встрече с нею отворачиваться да в спину шипеть: «Опять перекрасились, сволочи». Но нельзя же им и в зиму у нее оставаться. Комнатенка мала, двоим и то тесно, а как Саша с Гришей наедут, на полу все вповалку спят. И еще забота: Нюрашка стала уже девица на выданье, а в доме парни холостые. Того и гляди, что соседки чего-нибудь наплетут…