Она оглядела влажно заблестевшими глазами помещение, спросила:
— Это что же, представления здесь будете устраивать, живые картины?
— Думаю, что и картины! — Нерезов спрыгнул в зал, вразвалку подошел к молодежи. — Всего в один вечер, Саша, не обскажешь. Приходите все сюда завтра.
— Придем! Мы теперь каждый вечер станем сюда бегать! — раздались звонкие голоса.
— Договорились! А ну, Саша, одевайся, пойдем жареного карася есть. Хозяйка пришла уже нас домой загонять.
— Я, когда был маленький, — рассмеялся Булыга, — свято верил: забегаешься допоздна на улице — выскочит из подворотни веник и заметет домой.
— Видать, в деревне росли? — деликатно осведомилась Карповна.
— В деревне. Чугуевкой деревня та прозывается. — Лицо его на миг стало мечтательным и грустным.
— Ну пошли, пока веник не замел! — зашагал к выходу Петр, твердо ставя сильные ноги и всей своей повадкой напоминая добродушного, уже прирученного людьми медведя.
В длинной и узкой комнате три топчана, треногий, покрытый газетой стол. В ящике стола зазубренная бритва и зачитанный до дыр томик Оскара Уайльда. Есть еще тут высокий табурет и сиротливо приткнувшийся у двери обшарпанный веник.
С утра в комнате сумрачно. Днем она залита светом — одно из окон обращено на юг, два другие на запад. Вечером комната освещается спускающейся с потолка на длинном шнуре лампочкой, горящей обычно в полнакала. На белой, оштукатуренной стене висит устрашающий плакат:
ЕСЛИ ЛУЧИ СОЛНЦА БУДУТ ЛАСКАТЬ ЛИШЬ ВЗОР БУРЖУАЗИИ, МЫ ПОТУШИМ СОЛНЦЕ.
Неизвестно, чья рука потрудилась над этим плакатом. Хозяев комнаты двое, но третье ложе не пустует: на нем спят валетом одновременно нагрянувшие из области Саша и Гриша. «Три мушкетера и д’Артаньян», называют они в добрую минуту себя и сейчас. Они теряли своего д’Артаньяна, но всегда надеялись на встречу, хотя бы и двадцать лет спустя… И она состоялась в Благовещенске осенью двадцатого года, и в доме Лазарева на Соборной создалась маленькая коммуна…
Самым сильным и волевым из коммунаров был Нерезов, более известный на нижнем Амуре как Иван Семенов, самым беспечным Гриша Билименко, называвшийся еще и Судаковым, самым мечтательным Саша Булыга, носивший фамилию Фадеев, а самым сдержанным Бородкин, именовавшийся в подполье Седойкиным Семеном.
Петра Нерезова они признавали и самым красивым. Наглядным подтверждением этого служила хранящаяся под томиком Уайльда маленькая записная книжка в темно-зеленом переплете с трогательной надписью на одной из ее страничек: «Славному и хорошему мальчику Ванюше от шалуньи-девочки Лелюши».
Однако тот, кому адресовались эти нежные строки, прибегнув к помощи Оскара Уайльда, сделал под дарственной записью вывод словами последнего: «Главное — это быть». Стремительный в словах и поступках Гриша счел необходимым здесь же сообщить:
«Берта, Леля, Толя, Леонид и много других. Пусть память о них всех останется у меня. Билименко».
Нерезов набросал в книжке тезисы своего доклада: «Истина одна, к которой стремится и пролетариат и интеллигенция, — справедливость.
И большевики в конечной цели идут к истине.
…Труд — истинный капитал, труд можно организовать с малым капиталом; а самый большой капитал без труда ничего не производит».
Саня помянул добрым словом Николаевский еженедельный орган «Трибуна Молодежи», перечислил его актив и заключил: «Единосущная и нераздельная троица — Ванюша, Саня, Аширг. Прочно только с бою взятое».
Потом книжка долго лежала без употребления, и вдруг в пей появилась запись:
«Получил карточку от Гутика». — И следом за ней другая: «На воскреснике узнал от Фриды, что Гутя уехала в Японию. Это конец». — Тот, кто обманулся в своей Гуте, не поставил подписи, но и не зачеркнул ее записи:
«Помни Гутика. 17 мая 1920 года. 1 час 18 минут. Николаевск».
Женские имена и почерки больше не появлялись на страницах книжки. Теперь пишет главным образом Нерезов, сдержанно и сурово отмечая памятные даты:
«…10 мая тронулся лед».
Это была запись, сделанная около полугода тому назад в Николаевске-на-Амуре. А теперь великая река от верховьев до устья была скована ледяным панцирем. И от цветущего города осталось одно название. Исчезнувший город…
Булыга щеголял теперь в военном обмундировании и, зная, что его ждут крупные неприятности, не спешил показываться в облкоме РКСМ. Все свое свободное время он отдавал «трем мушкетерам» перед новой и долгой разлукой, а когда их не было дома, снова и снова листал заветную записную книжку.
Вот переписанное зачем-то Нерезовым в Софийске объявление командующего японскими войсками генерал- лейтенанта Сиромидзу.
А запись коменданта Норского Склада о себе самом без ложного тщеславия гласила:
«Чужая нижняя рубашка, верхней нет. Чужие штаны, кальсон нет. 29 июля 1920 г.».
В этой записи был весь Нерезов — рыцарь без страха и упрека, их первый мушкетер. Через его руки проходили десятки тысяч пудов груза для эвакуируемых, и это был не только провиант и фураж для скота, но и одежда, и обувь, но к его пальцам не пристало даже нитки. А разве не такими были Саня и Гриша? А вот, кстати, и его последняя памятка:
«1920 год. 28 октября.
Я член Российской Коммунистической партии (большевиков).
Членский билет № 625, Благовещенский компарт».
Вот и нет среди мушкетеров беспартийных! Как же было удержаться и не сделать ликующую приписку самому. И хотя была уже глубокая осень, Саша Булыга написал: «И по миру всему в эти дни расцветала красной жизни весна!»
…В бывшей ночлежке открылся ликбез, и комсомольцы, заглянув в каждую хибарку, терпеливо разъяснили забурхановцам и горбылевцам значение этого непонятного слова. И вот, конфузясь, сели за ученическую парту и стали неумело листать буквари восковолицые девушки со «Спички», табачницы, суровые кожевники, — чьи пальцы были так выдублены кислотами, что не могли перевернуть страницу букваря, — железнодорожники и литейщики. «Камчатку» же скопом заполнили дружные и бесшабашные речники.
С трепетом были выслушаны первые лекции: Булыги — «О мировой революции» и Нерезова — «Учредительное собрание Дальневосточной республики». Чудом из чудес показался «волшебный фонарь», при помощи которого удалось побывать в Африке, увидеть, как растут кораллы, и даже узнать, что видит ученый в капле воды под микроскопом. А бесплатные кинокартины! Разве забудется, как грузно протопал по беленой стене «Отец Сергий» и как он смотрел на сидевших в зале полными скорби огромными «мозжухинскими» глазами? А еще в бывшей ночлежке танцевали, пели хором песни, брали на дом книги, устраивали громкие читки и играли в домино. Все это на глазах меняло быт городской окраины, вытесняя ее извечную гордость — поножовщину и кулачные бои.
В эти же дни, встретившись с Бородкиным, Вениамин дал волю своему раздражению:
— Что это ваш дружок задумал?! Выходит, РКСМ ему — пхе! Или он попросту сдрейфил? Проторенной дорожкой легче идти!
— Чушь несешь. Человек уходит на фронт, а ты его называешь трусом. И вообще, так вот, на ходу, решать чужую судьбу… Твоя-то храбрость в чем проявилась?!
— Чуть что, вы сразу на дыбки. А ваш д’Артаньян…
— Сплетничать не будем. Вызывай Александра на бюро, там и разберитесь. Решайте в открытую.
— И вызовем. И решим. И запишем!..
— Ну-ну, действуй. Вольному воля!
Вениамин поинтересовался мнением Нерезова. Тот был еще более краток:
— Булыга хочет идти на фронт. Кто вправе удерживать его в тылу? Я этого парня знаю. Он не из тех, кого водят на помочах.
— Это все, что ты можешь сказать в его оправдание? — вспыхнул Вениамин.
— В оправдании ни в моем, ни в твоем Булыга не нуждается. А сказал я даже больше, чем хотел, — и Нерезов положил телефонную трубку.