А что если зайти в одну из этих фанз? Китайцы очень гостеприимны, а Вениамин к тому же пользовался у них особым почетом: от рабочих рыбалки он узнал сотню-другую слов на гиринском наречии и даже писал некоторые иероглифы. Но сунуться к незнакомым он все же не решился.
Разумеется, ни о какой охоте не могло быть и речи. Ночь надвигалась из-за сопок. Пуржило. И все же это была славная прогулка: щеки горели, от свежего дыхания ветра, казалось, обновилась кровь. Вениамин повернул обратно. Неважно, что он вернется домой с пустыми руками, никто и не ждет добычи. Мать будет рада. Отец уже остыл и притворится, что не заметил ни его отсутствия, ни прихода. А он сам, обогатившись чем-то наедине с собою, уже не позволит ни сегодня, ни завтра вторгнуться в свою жизнь пустоте и скуке. Город сиял ему навстречу огнями.
Вениамин подошел к дому, потоптался у калитки: «Пройду еще до Амура и лады!» — Но ему не было суждено дойти до реки. Канареечно-желтый дом с галереей по второму этажу вдруг привлек его внимание. Теплый оранжевый свет струился сквозь кисейные занавески верхних окон. Он знал, кому принадлежат эти окна. Он бывал в этом доме, и, кажется, ему были рады. А что если зайти? Час не поздний, но и не такой уж ранний. Посмеиваясь, он поднимался по узким выщербленным ступеням и не совсем уверенно тронул пуговку звонка.
Дверь распахнулась. Он увидел Елену в длинном теплом халате. В глазах девушки мелькнуло удивление… Она его не сразу узнала. Потом глаза заблестели: она что-то сказала, засмеялась. Вениамин шагнул в переднюю и захлопнул дверь. Они стояли совсем близко друг от друга. Зеленый цвет халата скрадывал яркость ее лица.
— Откуда ты, прелестное дитя? — спросила, смеясь, Елена. Он не ответил, вспомнив вдруг, что родители ее уехали и вернутся не скоро. Девушка тоже подумала об этом. Она не предложила ему раздеться, повернулась и: пошла в свою комнату. Вениамин шел следом.
В этой комнате ему все было знакомо: и узкая постель, и серый, с алыми розами, ковер, и приземистая оттоманка, на одном из валиков которой лежала раскрытая книга. Белые стены были без украшений, на полированном столе в узкой вазе стояла сосновая ветка, на одном из окон — весь осыпанный нежно-розовыми звездочками какой-то цветок. Она стояла посредине комнаты и, не предлагая садиться, ждала, что он скажет.
— Я пойду разденусь, — сказал Вениамин. Елена молча кивнула, глядя неотрывно на его охотничье ружье.
— И, если можно, умоюсь?
— Да, конечно… Хочешь есть? — озабоченно спросила она.
— Если можно, стакан чаю, пожалуйста.
— Да, конечно, — повторила она и пошла на кухню, достала из буфета домашний кекс, варенье. Начищенный до блеска медный чайник кипел на плите. Было слышно, как в ванной льется из отвернутого крана вода. Девушка прошла в комнату матери и вынула из шифоньера купальную простыню, стукнула в дверь ванной и повесила ее на дверной ручке. Сильно пахло табаком. Он, наверное, курил там.
Вениамин вошел в комнату, кутаясь в мохнатую простыню, как римский патриций в тогу. Он сел на оттоманку и протянул к ней руки:
— Как чудесно!
Елена отстранилась. Мальчишка, он был совсем как мальчишка! Влажные волосы падали ему на искрящиеся глаза. В нем ничего не оставалось от того избалованного девичьим вниманием красавчика, каким она знала его прежде. И он сказал, будто разгадав ее мысли:
— Мне здесь хорошо.
Она опять промолчала.
— Лучше, чем дома, — уточнил Вениамин. Теперь она знала, что привело его сюда: слишком разные люди сведены судьбой под добротной крышей гамберговского дома. И она ощутила радость и гордость, что он не пошел к кому-то другому, а к ней, к Елене. Все в ней пело и ликовало, но она спросила будничным тоном:
— Тебе крепкого чаю?
— Пожалуйста, покрепче и погорячее. — Он выпил, обжигаясь, нестерпимо горячий чай и сцепил на колене пальцы рук. На книжной этажерке лежало большое, румяное яблоко. Елена взяла его, разломила пополам и сказала о горском обычае: съесть двоим одно яблоко — залог большой дружбы. И они съели его, с кожицей и сердцевиной, смущаясь и дивясь самим себе.
Елена ни о чем не спрашивала. Все, что он найдет нужным сказать, он расскажет и сам. И Вениамин, будто оттаивая, стал говорить о семье, и о себе самом. Это была горькая исповедь: отец считает его отступником, ребята карьеристом. Он мечтает уйти на фронт, с оружием в руках доказать, на что он способен, но нельзя оставить мать. Врачи опасаются за ее рассудок. Уйти — это обездолить брата и сестренку. Она погладила его волосы:
— Мы живем в очень сложное время, Веня, и отец твой не каменная глыба, а человек, который рано или поздно поймет, что законы Иеговы обветшали и требуют замены. Верь, милый, все встанет на свое место, все будет хорошо.
Вениамин неумело поцеловал ее руку. Помолчали.
— Я у тебя останусь до утра?
— Я же одна в квартире. Что скажут соседи? — запротестовала Елена.
— Они не скажут ничего: я уйду до рассвета.
— Нет, нет… это невозможно!
— Но куда я пойду? — В голосе Вениамина прозвучала растерянность. Он встал, забыв расправить складки своей тоги, и она обвисла, став обыкновенной купальной простыней, из-под которой смешно торчали босые ноги.
Все в ней протестовало, а к горлу подступила до слез обидная, обидная для Вениамина жалость. Он всегда был такой гордый и вот пришел с открытым сердцем, а ему указывают на дверь. Что из того, что он проведет еще час в этой комнате и уйдет отсюда умиротворенным? Пусть это станет для него праздником души. Завтра снова наступят суровые будни, и в них не найдется места даже для воспоминаний. Елена быстро постелила постель.
— Спи спокойно. — Уходя из комнаты, она выключила свет. Мылась долго, вода приятно холодила кожу, потом не спеша растиралась полотенцем. В кабинет отца прошла на цыпочках, прилегла на диван, свернулась калачиком под наброшенным сверху пледом. Было очень тихо. На столе тикали часы, и тревожно билось сердце, но когда Вениамин вошел и взял ее на руки, чтобы унести к себе, она не воспротивилась, приняв и это как должное.
Он встал, когда уже занималась заря. Тревоги его отошли, он рассказывал о проказах сестренки и, уже одеваясь в передней, — дверь в комнату оставалась открытой — несколько раз со смехом повторил:
— Все патроны расстрелял. — И Елена смеялась вместе с ним. Потом, уже одетый, он снова вошел в комнату и опять стал что-то рассказывать, стоя спиной к окну.
— Оглянись, — сказала Елена. И он, недоумевая, оглянулся на посветлевшее окно.
— Гонишь?
— Гоню… — Они оба рассмеялись, и Елена, притянув голову, расцеловала его в обе щеки.
Дня через четыре она сумерничала в своей комнате, не зажигая огня. От матери пришла телеграмма: отцу сделали операцию, но он очень слаб, и она задержится до его выздоровления. Елена думала об отце и матери с нежностью, жизнь их казалась ей безупречной. И они жестоко осудили бы дочь, узнав, как дурно она распорядилась своей молодостью и свободой. От этих мыслей хотелось плакать, но слез не было.
«И это все… — размышляла она. — Что ж, этого нужно было ожидать». В передней неуверенно и поэтому противно задребезжал звонок. Идти, открывать и вести с кем-то совершенно ненужные разговоры было выше ее сил. Елена сунула голову под подушку. Звонок задребезжал настойчивее, как будто звонили над самым ухом. Может, опять телеграмма? Может, отцу стало хуже? Она бросилась в переднюю и распахнула дверь. За дверью стоял Вениамин.
С этого вечера он не обходил дом Елены стороной. Когда вернулись из Хабаровска родители, она перешла жить в гамберговский дом.
Теперь их всюду видели вместе. Они ходили, взявшись за руки, разговаривали вполголоса о чем-то своем и умолкали, если к ним кто-нибудь подходил. Когда заседание бюро облкома затягивалось, Елена звонила мужу из редакции по телефону, а потом появлялась и сама, в притрушенной снегом шубке. Вениамин вскакивал, снимал с нее шубку, отряхивал снег и при этом улыбался чуточку смущенно. И облкомовцы, прервав заседание, молчаливо ждали, пока он усадит свою молодую жену. Брачные отношения были для них окутаны тайной. Вениамин и Елена были первыми, кто познал ее без помощи попа, золоченых венцов и грозного возгласа: «Жена да убоится му-ужа!»