Елена, конечно, не боялась мужа. Он был внимателен к ней и снисходителен к ее слабостям. Но вскоре у Вениамина начались нелады с вернувшимся из Москвы Мацюпой, избранным после доклада о делах съезда председателем Исполбюро.
В Алеше ощутимо билась унаследованная от матери артистическая жилка, и он охотно брался за организацию комсомольских вечеров. К тому же он был замечательным танцором. Но, подчиняясь ритму танца, Алеша никогда не задумывался над тем, какую власть имеет над ним музыка. Не помышлял он о музыке и тогда, когда райкомам Зейского района был отдан под клуб пустующий дом бывшего начальника Управления Водных путей, сбежавшего, по примеру многих, за границу, пока в сарае не обнаружили новехонький рояль.
— Ну к чему вам рояль? — досадливо поморщился председатель облпрофсовета Трофимов, когда ему сказали, что рояль желательно оставить при клубе. — Назовите мне хоть одного из вас, кто смог бы сыграть «чижика-пыжика» на этой мудреной штуке.
— Будет рояль, найдутся и музыканты, — упрямо твердил Алеша.
— В два счета испортите инструмент, а вещь дорогая!
— За сохранность я головой ручаюсь.
— Нужна мне твоя голова, если ты ее так запросто под обух подводишь!
От Трофимова Алеша метнулся к секретарю райкома партии Бородкину. Саня обласкал его лучистым взглядом:
— В облкоме велено все эти «струменты» брать на учет и чтобы без разрешения ни-ни… понимаешь? Вот Трофимов и струсил. Так в рогоже, говоришь, и стоял?
— Ага. Мы рояль из рогожи вынули, обдули, в дом занесли, привыкли, а теперь отдай дяде…
— Привыкнуть, положим, вы еще не успели. Ну и как, не попортился без надзора?
— Да как будто нет. Клавиши звучат…
— Как? Как, повтори? — залился неудержимым хохотом Саня. — Звучат, говоришь? Звучат… — Насмеявшись вволю, он сказал: — Нужно все-таки взглянуть, из-за чего копья ломать придется. Может, эта «фисгармония» так звучит, что уши вянут. Я в этом деле чуточку смыслю, и слон мне вроде на ухо не наступал.
— Вот видишь, такого красавца — и упустить! — волнуясь и трепеща, подвел его к роялю Алеша.
— Да это же «Беккер». Превосходный «Беккер!» — Саня присел к инструменту, поднял крышку: — А ну, друже… — пальцы скользнули по клавиатуре, брызнули каскадом незнакомые Алеше, нежные и пленительные звуки.
— Что это, Сань? — спросил он.
— Вспомнилось вот, — поднял Бородкин задумчивое, побледневшее лицо. — Девушка одна играла во Владивостоке. Это, братец, Чайковский. — И вскочил на ноги: — Рояль у вас останется. А ну, ходу в облком!
Пройдя один квартал, чтобы сократить путь, они вошли во двор ремесленного училища и оттуда через брешь в заборе проникли на территорию женского монастыря. В Шадринском соборе только что закончилась всенощная, и неожиданно для себя Саня и Алеша очутились в густой толпе богомольцев. К широко распахнутым, чугунного литья воротам тянулись сгорбленные старушки, дамы. Обогнав их, ребята поравнялись с группой мужчин в крытых сукном шубах с каракулевыми и бобровыми воротниками. Невысокий черноусый человечек громко сказал:
— Пускай потешатся! У меня кондитер озабочен теперь не тем, что кардамона на этой стороне ни за какие деньги не сыщешь, а зубрит, какие ему права конституцией ДВР дадены. Смешно и грешно. Да на что ему свобода, если я свои кондитерские завтра закрою? В брюхе-то станет — щелк! — И кондитер басовито расхохотался.
— Поднимается белая священная рать… — вкрадчиво начал осанистый и плотный мужчина и осекся, заметив внимательный взгляд Алеши. — А морозец, я вам скажу, господа… — бодро попытался он выправить положение.
— Вот попали в переплет, — сказал Бородкин, когда они были уже за воротами. — Я эту контру чуть по уху не съездил. «Священная белая рать»… А, как это тебе нравится, Гертман?
— Брат пишет из Хабаровска: подсыпают ей наши перцу!
— А эти торгаши чего затабунились?
— Так сегодня же Николы зимнего, — пояснил Алеша. — Я в церковных праздниках дока — бывший семинарист. — Снег поскрипывал под старенькими ботинками Алеши. Бородкин шагал бесшумно, его расшитые поверху оленьи торбаса привлекали внимание прохожих…
Зорко глянув по сторонам, два-три, из отстоявших в Шадринском соборе всенощную, бывших предпринимателя и негоцианта свернули на Муравьевскую, к особняку мадам Поповой. Тому было две причины: младший сын Марьи Николаевны, Коля, был сегодня именинник, а зачастивший в ее дом, после отправки жены и сына в Шанхай, присяжный поверенный Родзаевский, что не день, задыхаясь от смеха, плел в «своем кругу» были и небылицы, и это не только развлекало, но, в значительной степени, и успокаивало.
Так было и на этот раз: отведав именинного пирога, всесветный враль начал свое очередное сообщение:
— Представляете… бывшая горничная моей жены — кухарок мы, слава богу, не держали, у нас всегда был повар-китаец, — так вот эта, с позволения сказать, пардон, женщина является ко мне, ну и… хоть стой, хоть падай, просит готовальню или хотя бы «циркуль завалященький». Я, разумеется, держусь джентльменом, приглашаю сесть. Она принимает это как должное, плюхается в кресло. Представляете, картина? Спрашиваю, елико можно, участливее: «Да зачем вам, милая, все это понадобилось?» Всхлипнула, знаете, натурально всхлипнула, даже прослезилась и ответствует мне: «Сынок у меня учится на полутехника, а инструментика у него нетути. Будьте такие добрые…» А я ей в ответ: «Ай-ай- ай! Да что же вы, милая, так обмишурились? Учили бы сразу на техника!» — Тут она и ручищами замахала: «Куда уж нам, ежели этого самого нехватка… На вас вся надежа…»
Смеялись долго: мужчины сочно, утробно, дамы прыскали в надушенные «Орион-Коти» платочки. Глядя на рассказчика влюбленными глазами, хозяйка дома умоляюще шептала:
— Продолжайте, Виталий Казимирович, умоляю, продолжайте…
— Ну и как вы? — вскинулись в сторону Родзаевского «люди своего круга».
— Помилуйте! Да я-то откуда возьму? Я теперь сам стопроцентный пролетарий! После отъезда моих за границу у меня такой бедлам: запонок собственных не найду. В общем, я ей предложил навести у меня порядок, и если найдет «это самое» — пускай забирает. Не найдет — плачу на выбор: бумажные мухинки или в звонкой монете… Вообще-то, в любом случае плачу. Слава богу, я не эксплуататор какой-нибудь и в милостыньке тоже пока не нуждаюсь! Ха, ха… ха! Пускай берет, черт с ними, с готовальнями и прочей дребеденью. Не повезу же я их с собой…
— А вы, все-таки, думаете?! — осторожно поинтересовалась разливавшая уже кофе Марья Николаевна.
— Господи, боже мой! Думаю ли я? Сплю и во сне вижу! Давеча, сам, собственноручно, носовой платок выстирал. Вот полюбуйтесь: моя работа. И для этого я заканчивал университет и ехал к черту на рога? Боже мой, боже…
— Довели… довели, как говорится, «товарищи» до ручки. Тут теперь никакой буфер не поможет.
— Частная инициатива задавлена…
— А я, знаете, все же верю… — Мадам Попова осторожно поставила на поднос кофейник. — Кончится все это… не впервые ведь, вот увидите.
— Кончится… кончится, — мрачно заверил, недавно выпущенный из тюрьмы под поручительство пароходовладелицы, Савоськин. — Мне вот тесть из Харбина сообщает: не дотянуть большевикам до весны!
— Поднимается белая священная рать. В воскресенье сам преосвященный Евгений открыто с амвона говорил.
— Скажите… И не боится?
— А чего ему бояться? У него за плечами общественное мнение.
— Европа. Просвещенная Европа!