— Да… но как союзники могли оставить им Читу? Что там ни говорите, а мостик для воссоединения с Советами перекинут. И очень, очень прочный мостик.
— Политика… О, это тонкая политика, уверяю вас.
— Слово теперь за Вашингтоном.
— О, американцы им покажут, — не совсем уверенно выговаривая русские слова, подтвердила юная англичанка, младшая сноха владельца чугунолитейного завода, Бетти Чепурина, и, заалев нежным лицом, низко склонилась над кофейной чашкой.
В изразцовой голландке потрескивали сухие дрова, бросая мягкие отсветы на фарфор, на багет и бронзу. Было уютно и тепло. Пахло французскими духами и домашней сдобой. Сплетни выдавались за действительность, действительность за сплетни.
«Свой круг» сдвигался все теснее.
Было еще рано, но сквозь запертые на болты ставни пробивались уже пучочки света. Засветло прятался в эти дни в свои домики-крепостцы благовещенский обыватель и не высовывал носа до восхода солнца.
Город попеременно был то на военном, то на осадном положении. Партийцы и комсомольцы, за исключением учащихся, ночевали в райкомах. И те и другие были готовы в любую минуту выехать на фронт.
После перерыва, когда в зале открыли все форточки и сделали грозное предупреждение, что каждый, принесший с собой семечки, будет изгнан из Зейского клуба на вечные времена, начался дивертисмент.
Миша Бешенов прочитал собственные стихи. Потом сестры Циплухины исполнили дуэтом «Коробушку» и, совсем еще крохи, сестры Волковинские протанцевали матросский танец «матлот». Все это было не бог весть какое искусство, но каждый делал вклад в общее веселье от души. Да и зачем было создавать комсомольский клуб, если бы все в нем началось с запретов?
Музыканты струнного оркестра сидели в первом ряду и восхищались не менее других, но когда какая-то девушка с блеском прочла «Белое покрывало», они вдруг поднялись и в полном составе — прихватив и девушку — отбыли на какой-то другой вечер. В безмятежном веселье произошла заминка: танцев, оказывается, не будет. Оставалось спеть хором несколько песен и разойтись по домам. Вот тут-то и подошла к роялю та девушка с удивительно светлыми косами, которую Алеша запомнил со дня своего выступления в школе, а затем видел на воскреснике.
Сердце дрогнуло и остановилось: «Как это я не заметил ее прежде!» Забыв обо всем на свете, он загляделся, как порхают по клавишам ее маленькие руки. Алеша не знал, что она играла, но это было что-то удивительно хорошее, неслыханное. Когда девушка кончила играть, он, неожиданно осмелев, похвалил ее игру. Она, видимо, тоже его узнала и, потупив глаза, скромно возразила, что игра по памяти, без нот, едва ли может быть хорошей.
Любуясь ее белым личиком, дивясь ее смущению и еще боле смущаясь сам, Алеша посоветовал прихватить в следующий раз ноты. Потом, спохватившись, хотел сказать, что позаботится об этом сам, только бы она приходила. Но тут его позвали в фойе: кто-то бросил в окно камень.
Когда Алеша вернулся в опустевший наполовину зал, девушка уже исчезла. Ему оставалось только пожалеть, что он даже не узнал ее имени и не знает, как ее найти.
После занятий в политехникуме Алеша пошел к матери Шуры Рудых посоветоваться, не отправить ли Кольку в открывающуюся в Чите военпросветшколу. Федор настаивал на этом, но Алеша был полон сомнений. Конечно, если бы жива была мама… Рано было парнишке куда-то ехать и начинать самостоятельную жизнь. Лучше бы, конечно, растить его здесь, на глазах, но живется им так трудно.
Мать Шуры обрадовалась ему.
— Забыл, совсем забыл ты нас, Алеша, — ласково выговаривала она, скрестив на груди округлые руки. — Трудно тебе, я знаю, а все же друзей не нужно обходить стороной: чем смогут, тем помогут. Так ведь? Шурка-то у меня, сам знаешь, какой, ему приласкать — слова искать. В душе-то у него и есть эти самые слова, а сказать стесняется. Тут и Маркушкино влияние сказывается, знаешь ведь, какой он непоколебимый. Я же люблю, чтобы человек был помягче, чтобы он и ошибиться мог, и согрешить, и покаяться, и поплакать вместе.
— А я будто такой, — усмехнулся Алеша.
— Ты такой. Вся душа видна. — Она взяла его за руку, ввела в столовую. — Не идешь долго, я Шуре толмачу: узнай, что да почему? Ты рубашки-то, рубашки принеси и свои, и Колькины. Я постирну, а где надо и залатаю, — Мария Григорьевна поила его чаем, и, улучив минутку, Алеша сказал ей о своей заботе. Оказалось, что она уже читала про эту школу в газете.
— Подходит, и не сомневайся, подходит по всем статьям, — сказала она, сияя всем своим красивым, чуть тронутым увяданием лицом.
«О чем она говорит? — растерялся Алеша. — Школа подходит для Николая или он для школы?» — Сердце его сжалось, но он тут же решил: «Да, нужно отправлять. Разлука неизбежна».
Проводив братишку в Читу, Алеша приналег на занятия. Суровая дальневосточная зима вступила уже в свои права. Идя по утрам в политехникум или возвращаясь вечером из клуба, он слышал, как на Амуре, будто под чьими-то тяжелыми шагами, потрескивает лед. Все более длинными и извилистыми трещинами покрывался высокий берег, а в трехэтажном здании политехникума, бывшей гостинице «Россия», промерзали углы. От холода лупилась краска на стенах. В коридорах коробился узорный линолеум. Сломалась помпа. Воду стали брать из проруби на Амуре. Никто не следил за зданием, не убирал и не замечал мерзости запустения. Да и кому было замечать?
Политехники сидели на занятиях в верхней одежде и головных уборах. Те, кто имел, не снимали варежек и перчаток, остальные — по возможности — грели руки в карманах. Окна оттаивали только к вечеру. Все это еще можно было перетерпеть. Беда была в том, что учащиеся не имели самого необходимого для занятий: ни учебных пособий, ни готовален, ни бумаги для чертежей, ни туши, ни простых карандашей, не говоря уже о стипендиях.
Совет политехникума обратился через областную газету с воззванием о помощи: «Кто что может». Но результат был плачевный. У рабочих и служащих не оказалось ни кальки, ни ватмана. А торговцы и остатки бывшей городской знати злорадствовали:
— Политехники помогали большевикам установить их власть, пускай теперь большевики помогают им учиться. Это большевикам потребовались горные техники, строители и механики, а мы, слава богу, жили…
— Лучшую гостиницу города превратили в свинарник! Это символично, господа, то ли еще будет. До фигового листочка «товарищи» доведут, до райского состояния и блаженства, кхе, кхе, кхе…
Им очень хотелось, чтобы это созданное большевиками учебное заведение умерло естественной смертью.
Петр Мацюпа стал неузнаваем. Горизонты его расширились, и он находил, что работа идет из рук вон плохо.
— Засиделись в кабинетах, — сказал он едко. — Газеты почитываем, в кинематографы, в театры похаживаем. Что ни день — диспут.
— Ты отрицаешь культуру?! — вспыхнул Вениамин.
— Мы не несем ее на село.
— Ездят же наши инструктора.
— По линии железной дороги.
— И не только!.. — Вениамин умолк, заметив вспыхнувший в глазах Петра насмешливый огонек.
— Есть в облкоме бородатый дядя, Ротоносов ему фамилия, есть у дяди конь. Вместе они и служат. Ротоносову положено жалованье инструкторское, а коню выплачивается 8200 рубликов. А зачем в юношеском движении старые инструктора, да еще платные кони? Верно я говорю?
— Ну верно, — неохотно согласился Гамберг. Он клял себя, что не смог додуматься до этого сам. Ох уж этот финансовый вопрос! Сколько раз доводилось до сведения Дальбюро, что «существование организации в области без денег критическое», а Петр и эту беду рукой отвел. Сделав два-три доклада о съезде комсомола в городских клубах и гарнизоне, он отправился в область, заявив, что пойдет по партизанским тропам.
Неугомонного парня в заячьем треухе и тулупе видели и в сельских клубах, и в школах. Рассказывая о съезде комсомола, он не уставал напоминать о недавних боях с интервентами. Рисуя картины радостного завтра, призывал зорче глядеть вокруг — враг был еще всюду. Свои огромные, разношенные валенки он скоро сменил на легкие лосиные унты. Где-то дали ему теплые рукавички, кто-то замотал шею вязаным шарфом. Он не думал о ночлеге, не заботился о еде и был желанным посланцем самого Ленина в амурских селах.