От того крика у Семафорыча шевельнулись под шапкой волосы и захолонуло сердце. Кричал Павел Павлович — управляющий завода, но какая причина выгнала его из дому об эту пору? А те, что гнались, уже обшаривали карманы и ругались, что нет денег. Потом поскакали назад.
В то, что Павел Павлович убит, у Гридневых сначала не поверили. Потом разахались, велели сказывать все по порядку. Подивились, куда его понесло ночью. Порадовались, что завод остался непорушенным. Стали судить да рядить, кто бы этакое мог сделать.
Семафорыч хотел сказать, что убийство совершили казаки, — он узнал их по говору — но вовремя прикусил язык. В городе казачья власть, еще потянут к ответу. А чем докажешь? Лукерья Федотовна захлопотала у стола. А Лексей Фаддеич погладил бороду и сказал:
— Ты вот что, мил-человек, поешь, отдохни чуток да трогай обратно. Сам знаешь, милок, этакая махина завод — без присмотру. Долго ль до греха? А тебя большаки не тронут! Кака-така им в тебе корысть? Ты им, навроде, свой брат — пролетарий.
«Пролетарий» степенно пил чай с ватрушками и тарочками, идти к мертвому Пал Палычу ему ой как не хотелось, но понимал, что это неизбежно. Хозяин его заверил, что ноне же, к ночи, из Астрахановки вышибут большаков, и он самолично приедет обряжать безвинно убиенного. И Семафорыч, повздыхав и потоптавшись у порога, поплелся с узелком гостинцев под мышкой до дома.
А Гриднев никуда не ходил. Он подсел к телефону и позвонил: сначала своему компаньону Макарову, потом бывшему городскому голове Прищепенко, потом еще кому-то и еще… Через час весь город знал, что в Астрахановке бесчинствуют красногвардейцы: убили управляющего, разграбили винокуренный завод, все до единого перепились и похваляются идти на город. Доколе же терпеть?!
Когда эта весть дошла до Бекмана, он весь затрясся. С Павлом Павловичем его связывала многолетняя дружба. Штабс-капитан ворвался к Гамову и заявил, что ни на какую подмогу от атамана Семенова рассчитывать не приходится, что ждать больше нечего, а надо сию же минуту отправляться в поход.
Гамову эта запальчивость даже понравилась, хотя у него самого были несколько иные планы. Он успел связаться со Сретенском и знал, что ему на подмогу идет дивизия генерала Шильникова. Те, что в Астрахановке, постарались бы не пропустить железнодорожный состав в город и не устояли бы перед ответным орудийным огнем. Вот тогда-то казаки и оцепили бы деревню, перебив всех красных на месте. Обладая живым воображением, Гамов уже видел усеянный трупами астрахановский луг и втайне радовался, что атаман Семенов даже не откликнулся на его призыв. Сами дойдем теперь до Бочкарево, перекинемся на главную железнодорожную магистраль и победоносным маршем двинем на восток. Перед его мысленным взором пали Хабаровск, Спасск, Никольск-Уссурийский и, наконец, порт Владивосток. Вот уж тогда сухопутному Семенову с ним бы не потягаться! Может, и к лучшему, что он не отозвался на призыв. Все равно двум атаманам не ужиться вместе, а на второстепенную роль он, Иван Михайлович Гамов, не согласен. Не тех он обычаев и кровей! Но теперь, когда Бекман воспылал благородным нетерпением, не рискнуть ли обойтись и без Шильникова? Позабыв осторожность, Гамов намекнул об этом штабс-капитану. Бекман от изумления лишился дара речи. Как? Ведутся переговоры с генералом, а ему — командующему — об этом ни слова, а потом сообща дадут пинка?! Но он сдержался, не сказав ни слова, хотя и затаил обиду; Было решено незамедлительно идти бить красных.
Лихая, с посвистом, казачья песня оборвалась за последним горбылевским домом. Узкая дорога вывела в поле. Ноги коней проваливались в слежавшийся снег. Из-за дальних сопок накинулся встречный ветер, застудил, выжимая слезы, лица, путал и отбрасывал на сторону конские гривы и хвосты.
Бекман сидел на коне неуклюже, нахохлившись. Можно было повести казачьи сотни большаком, но ему не терпелось взглянуть на свой покинутый дом. Все оказалось в порядке: замок не порушен, ставни на окнах целы. Он плюнул с досады: жить бы здесь да жить! Чужое гостеприимство в горле комом. Детишки капризничают. Жена в вечной тревоге. Устроить семью в гостинице он не рискнул. На ее чердаке установлены пулеметы. Возможен и ответный огонь красных… Славный, уютный домик, но сюда они больше не вернутся. Есть шикарные дома в центре, урезывать себя теперь будет ни к чему.
Молодежь, озоруя, вырвалась из строя и, размахивая пиками, понеслась по снежной равнине к сказочно рассиявшимся над Зеей узорным теремам — летним дачам золотопромышленников и судовладельцев. Потом прямо перед глазами замаячила одинокая как перст труба винокуренного завода. Красные перепились, это нам на руку: перебьем чуть тепленьких. Эх, Павел Павлович, не дожил ты до дня и часа нашего торжества. И нет, любезный друг, тепла, что отогрело бы твои хладные руки..
Красные ударили неожиданно из глубокой промоины, сбегавшей с крутого берега к Зее. Подпустив молодых казаков совсем близко, они дали два залпа. Увидев убитых, молодые необстрелянные парни рванули вправо, и тут резанула пулеметная очередь. Вой и стон пронесся над степью. Остальные казаки, вместо того чтобы броситься на прорыв, повернули назад и опомнились только у городской бойни. Подсчитали потери: шестьдесят человек. Неудача не обескуражила штабс-капитана. Он велел казакам ехать отдыхать — предстояли жаркие дела — и помчался в японское консульство.
Выразив Бекману соболезнование и придвигая чашечку чаю, японский консул, господин Сибата, на мгновение задумался и вдруг, зорко глянув поверх очков, торжественно объявил, что члены общества «Черного Дракона» не сидели сложа руки, а… изобрели (он так и выразился — «изобрели») бронепоезд.
— Изобрели бронепоезд?! — поперхнулся чаем штабс-капитан. — Нет, вы шутите, господин Сибата! — Но Сибата вовсе не намерен был шутить. Любезно улыбаясь, он помог Бекману одеться, вывел его во двор, усадил в кошевку, и, они помчались на вокзал.
«Бронепоезд» — несколько платформ, обложенных кирпичом и мешками со смерзшимся песком — выглядел внушительно. Черные глазки пулеметов вызывающе поблескивали в амбразурах. Из открытых ящиков свисали пулеметные ленты. Японцы — маленькие, немногословные, в суконных пальто и высоких ботах, деловито топтались вокруг своего детища. Наскучавшиеся в здании вокзала оборонцы, окружив Бекмана, радостно твердили, что теперь большевикам крышка, — можно по телеграфу заказывать ужин на узловой станции Бочкарево. Штабс-капитан отвечал на шутки шутками. Были розданы оставшиеся в буфете вокзала папиросы и конфеты. Илька, разгрызая острыми зубами грильяж, пересчитывал по пальцам отсутствующих сверстников и членов «Союза учащейся молодежи». Его подняли на-смех:
— Попал пальцем в небо, сдобная булочка! Это для тебя на вокзале свет клином сошелся. Знаешь, сколько наших патрулирует по городу?!
— Ну я знаю… — «Сдобный» опять начал загибать розовые пальцы: — Беркутов, Рифман, Пономаренко, но Бондаренко и Гамберг…
— Заткнись! С Бондаренкой вы посчитаетесь, а Веньке у красных делать нечего. Он наш, с потрохами! — «Сдобного» подхватили под руки, потащили к выходу.
Бронепоезд, лязгая буферами, нехотя полз от вокзала. Оборонцы, неумело построившись, шагали за ним, спотыкаясь о шпалы. Донат Беркутов и хлыщеватый полковничий сын Сашка Рифман, примчавшиеся из города на рысаке, пристроились тоже. Сашка громко сокрушался, что доверил японцам отцовский «цейс».
— Мой старикан с ним три войны не разлучался. Свернут япоши биноклю голову, не уцелеть и моей.
— Не свернут, — успокоил его Беркутов. — «Ниппон» народец аккуратный, не то что наши тюхи-матюхи да колупай с братом.
— По-моему, красные из Астрахановки уже чесанули! — крикнул кто-то впереди.
— Тем лучше для них, — вскинул голову Рифман.
— Возвращаться не станем! Отдых только в Бочка- рево, — засовывая в рот конфету, заверил Илька. Сашка опять начал клясть японцев:
— Чертовы самураи, без мыла в душу влезут. Дернула ж меня нелегкая, вырвался на часок и здрасте…
Миновали спичечную фабрику. Разглядывая деревушку в бинокль, японцы потихоньку переговаривались. Бронепоезд начал притормаживать. На повороте, за кустами диких яблонек и черемух, чернело что-то — не то изба, не то развороченный стожок сена. Вдруг машинист резко подал паровоз назад, но было уже поздно: из-за кустов начался обстрел.