…В классе все стены увешаны картинками. Елизавета Васильевна раскрывает большую черную книгу. В классе становится тихо. Все сидят прямо и смотрят на учительницу.
— Артюхин Иван? — говорит она.
Встает мальчишка с бабками в кармане, шмыгает носом, рот его в улыбке растягивается до ушей. Он с достоинством произносит:
— Это я, — и, подмигнув классу, садится.
— Афонина Стефанида?
— Я, — жалобно пискнула остриженная наголо девочка.
— Нужно вставать, когда отвечаешь старшим, — бегло глянув на нее, говорит учительница. — Сядь.
— Архангельская Татьяна? — Вскакивает пухленькая, кудрявая Танечка и, улыбаясь учительнице, с легким удивлением говорит:
— Я. Но меня никогда…
— Садись, Таня. Бесфамильная Августа? — глаза учительницы скользнули по классу: — Бесфамильной Августы нет? — Она делает пометку в своей большой книге.
— Белый Виктор? Садись, — приветливо кивает она чистенькому мальчику, растерянно мигающему светлыми ресничками, — сядь, Витя.
— Рудых Александр? Рудых Александр отсутствует?! — повышает голос учительница.
— Нет, я здесь! — румяный черноглазый мальчик вскакивает, улыбаясь милой, застенчивой улыбкой.
И снова фамилии и имена, имена и фамилии, но слушать уже неинтересно, а лучше из-под ладошки опять рассматривать картинки.
Потом учительница ходит между рядами парт, пересчитывает учеников. Губы ее шевелятся. Дойдя до последней парты, она тяжело вздыхает.
— Пятьдесят! Вас пятьдесят, — говорит она, — а откликнулось только сорок девять. Кто из вас не откликнулся, дети? — Учительница заглядывает в свою черную книгу и поясняет: — Не откликнулась Бесфамильная Августа. Бесфамильная Августа, встань и покажись всему классу, — говорит она нетерпеливо. Потом, помолчав и уже не скрывая своего раздражения, снова задает вопрос:
— Дети, кто из вас знает Бесфамильную Августу?
— Эта, — говорит Артюхин Иван, — эта самая! — Он громко шмыгает носом и пальцем тычет в лицо Рыжей, сидящей в соседнем с ним ряду на предпоследней парте. Он захлебывается от восторга:
— Она все молчит. Немуха! Я ей наступил на ногу — молчит! Дернул за мышиный хвостик — молчит. Ущипнул…
— Щипаться в школе нельзя, — сдвигает брови учительница. — Это что еще за мышиный хвостик? Вот я тебя оставлю без обеда. Сядь и молчи!
Лицо мальчишки гаснет. Виновницей «торжества» становится молчаливая девочка. Сорок девять пар ребячьих глаз смотрят на нее с недоумением и глубочайшим любопытством.
Учительница подходит к ней, склоняется низко. Она берет девочку за подбородок и смотрит ей в глаза:
— Ты немая?! Покажи мне язык.
Рыжая охотно показывает ей узкий розовый язык и произносит:
— Не знаю.
Первоклассники хохочут. Нос учительницы синеет.
— Не знаешь? Чего ты не знаешь, гадкая девчонка? — Губы учительницы начинают дрожать. — Ах какая шалунья. Я это еще в церкви заметила. Все молились, а она… — Повернув к девочке тусклое лицо, учительница говорит строго и непреклонно: — Я напишу твоей маме записку. Пускай она тебя высечет. Да… да, высечет ремнем и поставит в угол: на колени, на горох! И поделом — не кощунствуй, уважай старших.
— Язва! — солидно подтверждает Артюхин Иван. — Гы, гы, хитрющая, стерва!
— Пошел вон! — истерически кричит учительница. — Такие слова… в классе. Это не дети, это наказание божие!
По щекам девочки катятся крупные горошины слез. Она думает в эту минуту, что один бог знает, какая она хорошая, и удивляется: почему он молчит?
Елизавета Васильевна смотрит на нее растерянно. У нее мелькнула мысль: «Нет, это не закоренелая озорница, есть еще пути к ее исправлению. Артюхин Иван куда страшнее».
— Ну зачем ты плачешь? — обращается она к ученице. Нашалила и вот… — Голос учительницы теплеет: — Успокойся, скажи, что ты не станешь больше так делать, и я тебя прощу. Ведь ты Бесфамильная Августа?
— Не знаю, — закрывает лицо руками девочка, — не знаю… У меня нет мамы, и я не знаю…
— Это приютская! — кричит кто-то с задней парты.
— Тише, дети! — учительница поднимает руку. — Тихо! Ты приютская? — обращается она к девочке. — А как тебя зовут в приюте?
— Р… Рыжая, — падая головой на парту, шепчет девочка. — Р… Рыжая, — кричит она с болью и обидой, топая ногами и колотясь головой о черную лакированную доску парты.
Класс молчит.
После весенней распутицы, пыльных и въедливых ветров наступило томительно-жаркое лето. Так уж повелось с незапамятных времен, что с открытием навигации обезлюдевали Забурхановка и Горбылевка; молодежь валом валила в низовья Амура, на рыбные промыслы. Ездили в Николаевск и семьями. Но теперь о тех вольготных временах только вспоминали со вздохом.
В пищу шла уже и сухого засола рыба, завезенная японцами в тюках и брошенная при поспешном бегстве. Прихотливые амурцы брезговали поначалу заморским гостинцем, но к весне, как подвело животы, пришлось смириться и есть то, что «японский бог послал».
Необъятный Дальневосточный край, с его «златыми горами» и чудо-рекой Амуром, был разбит вражескими клиньями на три части. Богатейшими рыбными промыслами Николаевска-на-Амуре владели теперь японские промышленники и, — зная, что это недолговечно, — хищничали в захваченных водах.
В начале июня на японском пароходе «Киодо-Мару» прибыл в бухту Золотой Рог атаман Семенов. «Верховный правитель» был озабочен организацией нового похода для… «освобождения от большевиков всей Сибири». Консульский корпус Владивостока не разрешил ему высадку на берег, а меркуловское правительство предложило полмиллиона золотом, если он отбудет обратно в Порт-Артур, где обосновался после изгнания из Забайкалья. Семенов заартачился. По его поручению начальник Гродековской вооруженной группы заключило представителем японской военной миссии договор о выдаче атаману 50 тысяч иен и боевого снаряжения. За эту «добрую услугу» с легкой руки атамана Японии передавались: охрана Владивостока, контроль над КВЖД и Уссурийской железной дорогой, рыболовные, охотничьи, лесные и горные концессии в Сахалинской, Камчатской, Приморской, Амурской и Забайкальской областях. Дело было за малым: нужно было только при поддержке японского оружия завладеть снова всеми этими областями. К концу своей одиссеи они становились все более щедрыми, эти люди без родины, без совести, без чести, лебезившие перед интервентами и питавшиеся крохами с чужого стола.
Те же, кто любил и украшал своим трудом родную землю, или лежали теперь в братских могилах, или сражались под знаменами Народно-революционной армии, или в поте лица восстанавливали залитую кровью и растерзанную окраину земли советской, называвшуюся теперь ДВР.
Еще в феврале, собравшись на «беспартийную» конференцию, амурские хлеборобы кинули в народ клич: все трудоспособное население городов и поселков — на полевые работы!
С серпами и косами — мак-кормиковские жатки стояли без шпагата — подались первыми на село амурские речники, чтобы пропитаться самим да принести в заплечном мешке что-нибудь и для семьи. Навигация не открывалась: слишком плачевно закончились первые рейсы; были случаи, когда, обстреляв пароход и перебив команду, пираты двадцатого века перекрашивали судно и пускали его по Амуру или Сунгари под флагом другой страны.
Благовещенск оставался на осадном положении. Алеша и Бородкин руководили военной подготовкой молодежи.
В это неспокойное время в областной газете появилось объявление:
«Игоря Михайловича Сибирцева — бывшего военкома 2-й Амурской стрелковой бригады — прошу сообщить свое местожительство по адресу: Москва, Рождественка, гостиница „Савой“, представительство ДВР — И. Дольникову, для передачи А. Фадееву».
Отыскался след Тарасов! — Бородкин и Нерезов, прочитав это объявление, плясали от радости. Наплясавшись вволю, они отгрохали ответ. Правда, про Игоря они ничего сообщить не могли, но строки, посвященные Саше, уступали по своей выразительности только классическому письму запорожцев турецкому султану. В своем ответном письме Булыга, принимая все их упреки, разразился целой исповедью.