— Да я не о том… — смутился будущий отец.
Все рассмеялись и, как по уговору, стали лупить картофельную кожуру.
— А ты чего не ешь, парнишка, — обратился к Алеше Печкин, — или у тебя в дороге аппетит отбило?
Алеша весело ответил, что после погрузки дров аппетит у него отменный, и тут же доказал это на деле.
— Как это вы надумали, на фронт да с картошкой? — спросил он с набитым ртом.
— А мы и не думали, — отозвался Печкин, смеясь огромными лучистыми глазами. — Это жены наши ее, матушку, к поезду приволокли. Мы ведь народ семейный, не то что вы, желторотая молодежь! Всухомятку ведь, а?
— Всухомятку, — признался Алеша.
— Во! Я ж говорю! А мы коммуной живем: Мирошниченкин хлеб, — кивнул он на черноглазого красавца, — чья картошка, чья там рыбешка. У нас даже пельмени были!
— Только без уксуса и перца, — ввернул хозяйственный Кошуба. — Да ты бери, бери картошку-то, — поощрил он Алешу, — и про рыбку, нашу извечную кормилицу, не забывай. Видно, не даром говорится: милые горбуша и кета, без вас и жизнь была б не та! Вкусно ведь?
— Вкусно, Лука Викентьевич, — сказал Алеша и неожиданно для себя добавил: — Это не зазейский картофель.
— Откуда ты знаешь? — вскинул косматые брови Кошуба.
— За Зеей сплошь чернозем, там картофель водянистый, а этот с песчаной почвы.
— Гляди, как рассудил, лешак, что твой агроном! — засмеялся Печкин и, смягчая грубоватость шутки, пояснил: — Что верно, то верно. Картошка из Белогорья. А ты ешь, ешь, да расти побольше.
Алеша ел и прислушивался к тому, что говорил Иван Васильевич, пристально разглядывавший свою узкую руку, на тыльной стороне которой краснел свежий ожог:
— Вам-то, благовещенцам, надобно знать, что Комаров в тряпицынских зверствах неповинен. У него на авантюристов свой, особый нюх был. И Тряпицына он разгадал одним из первых. — Харитонов помолчал и добавил тихо: — Николаевскую трагедию вы своему земляку в вину не ставьте во веки веков.
— Да кто виноватит-то? — завозился на своем месте Клинков. — Интересуемся, и все… Здесь он у всех нас был на виду. Командующий, потом военком. А Николаевск — дело дальнее! Всякое тут болтали, до сути- то не скоро доберешься.
— А надо бы с него это публично снять, — сказал Печкин. — Нехорошо ведь получается: родители у него тут, брат Витька, бывший партизан, сестренка! Дом их аккурат против флотских казарм стоит. Сходил бы, разъяснил или через газету…
— Книгу написать обо всем этом мысль держу, — ответил Харитонов, доставая из кармана мятую пачку папирос. — Нате, угощайтесь! — Пачка пошла гулять по рукам. — Только когда писать-то, — продолжал Иван Васильевич. — До Благовещенска добрался — избрали николаевские беженцы делегатом на конференцию областных правительств в Читу. Вернулся, благовещенцы поручили заведование областным отделом народного просвещения. Едва освоился с этим делом, — в области со школами такой ералаш был, — воевать вот приходится.
— Да… вся жизнь на колесах, — поддержал разговор Алеша.
— Вот уж как вернусь… — Харитонов раскурил папиросу, глубоко затянулся. — У отца-то его мы с Саней Бородкиным были. Вещицы кое-какие, документы, письма Анатолия отвезли. Вещей он не взял. Сане отдал. «Носите, говорит, и унты и куртку, нам на это и глядеть будет больно». Седенький такой, обходительный старичок. Ростом мне по плечо…
«В который уже раз слышу я эту историю, — подумал Алеша, — А где же Бородкин? Неужели еще спит?» — И, будто в ответ на свои мысли, услыхал его голос:
— Подъезжаем к Хабаровску!
Подойдя неслышным шагом, Саня, в черной кожанке и сбитой на затылок серой шапке, стал подтягивать к поясу нарядно расшитые поверху оленьи торбаса, застегивать куртку.
— Поленился встать, комиссар, когда тебя будили, так питайся теперь сухой корочкой, — сказал Кошуба и сунул ему в карман увесистую горбушку хлеба. Свернув газету с остатками пиршества, он кинул все это в печку. Бумага вспыхнула ярко, озарив девичьи свежее лицо Бородкина с твердо очерченным ртом и крылатыми бровями.
— Можете оставить, Лука Викентьевич, себе, — улыбнулся Саня. — У меня в Хабаровске сестра. — По мечтательному выражению его глаз было видно, что Саня любит сестру и ждет от предстоящей встречи немало радостных минут.
— А у меня там брат! — воскликнул Алеша.
— Значит, вспомним детские озорства напоследок! — Бородкин притянул к себе Алешу, обняв его за плечи, и близко глянул в глаза. — Что ж, сынку, немало сказано нами во славу республики горячих слов, пришло время показать себя и в деле. При любых обстоятельствах коммунисты не побегут прятаться в кусты. Так, что ли?
— А как переправа? — подал голос с верхней полки Матвеев. Сон, видимо, пошел ему на пользу. Голос звучал бодро.
— Как-нибудь переправимся, — успокоил его Бородкин. — Мост, говорят, подорван, но не повернем же вспять. Надо будет, — перейдем Амур пехом. Ты-то, Тимофей Тимофеевич, как себя чувствуешь?
— Да вроде бы оклемался.
Алеша, видя, что Саня перестал обращать на него внимание и принялся за хлебную горбушку, побежал будить своих, Вениамин стоял у окна, насвистывая какой-то бравурный мотив.
— Какие люди! — вырвалось восхищенно у Алеши, когда он расталкивал Марка. — Какие люди!
— Что ты там бормочешь? — осведомился проснувшийся Шура.
— Ничего! Подъезжаем, ребята! — Посветлевший от вновь зажженных свечей вагон наполнился веселым гомоном и шумом. Полураздетые люди выбегали в тамбур посмотреть, как поезд осторожно, будто выбирая дорогу, ползет по уложенным прямо на лед рельсам.
На противоположном берету сквозь рассветную синь намечались прозрачные очертания города. Это был Хабаровск.
— Все еще недужится чтой-то. Может, ты один слетаешь в штаб фронта? — шепнул Сане Матвеев.
— Это от вагонной духоты. Отлежись день, Тимофеич, завтра будешь свеж, как огурчик! — глядя в его посеревшее лицо, посочувствовал Бородкин.
— Доложишь, а? — обрадовался командир отряда. — Ну ты парень — гвоздь! Вали, комиссар, скажешь, все, мол, в порядке. Я часом позже буду, маленечко отдышусь.
— И не вздумай! Посиди здесь, на вокзале. — Харитонов взял его вещевой мешок. — Главное, не унывай: мы что-нибудь сообразим. Город ведь, кругом медицина. — Он кинулся догонять Саню. — Скис наш командир: дышит, как рыба‘на суше.
— Отдышится! Я уж прямо в штаб. Кусок в горло не пойдет, пока не узнаю обстановку. — Город вселял тревогу не одному Сане. Двое суток в пути. За это время столько могло произойти… Тербатцы, смущенно переглядываясь, топтались на привокзальной площади. Голые деревья звенели промерзшими ветвями. Под ноги летели клочья не то воззваний, не то афиш.
Оставшись один в промозглом помещении, Матвеев пытался порасспросить дежурного по вокзалу, но тот как воды в рот набрал. У Матвеева глаза полезли на лоб от смертной тоски.
Молчит, а может, недоброе замышляет? Боком, боком посунулся Тимофеич к двери и заковылял на площадь.
— Я уж с вами, — кинулся он к своим. — Я уж как-нибудь…
Громыхая обледенелой бочкой, проехал заросший до бровей водовоз, покосился на отряд.
У домика с замурзанным крылечком жалась очередь: закутанные шалями молчаливые женщины, непроспавшиеся подростки в самых немыслимых одеяниях. Должно, за хлебом. Прошли двое в крытых сукном шубах, в высоких котелках, переглянулись, опустили глаза. Вынырнул из-за угла народоармеец, в жидкой шинелешке, в пудовых ботинках с обмотками, увидев вооруженных людей, попятился, застыл на месте, улыбаясь напряженным, испуганным лицом. У него и распытали, как добраться до штаба фронта. Народоармеец посветлел глазами, засмеялся, показав слишком яркие для его неприметного облика зубы, вызвался проводить.
Алеша хотел проситься в напарники к Бородкину, но его опередил Харитонов:
— Я с тобой, комиссар, — и обернулся к народоармейцу: — Ну как у вас тут жизнь?
— Ничего. Не очень, чтобы очень, и не так, чтобы как! — уклонился тот от прямого ответа.