Мы втроем залегли. Переждали еще несколько новых хлопков.
Понимая, что будет дальше, я потянулся к сошкам ПКМ.
В следующее мгновение несколько черных теней полезли сквозь развалины забора. Я видел, как духи несли гранаты, чтобы кинуть их в окна конюшни, которые были на ее задней стене.
Не говоря ни слова, я открыл огонь.
ПКМ разразился грохотом, посыпались гильзы. Пустая пулеметная лента полезла под левую руку.
Я выпустил длинную очередь. Душманы, которых оказалось человек семь, переполошились, а трое сразу упали. Еще одного я положил одиночным.
Сагдиев и Малюга точными выстрелами добили остальных.
— Я прикрою! Давайте внутрь! — Крикнул я, а потом стал бить по бреши в заборе.
Пограничникам не нужно было повторять дважды. Оба вскочили, помчались в конюшню.
Душманы пытались заглядывать во двор, но один из «любопытных» боевиков тут же лишился головы: пуля вошла ему в лицо и вышла из затылка, увлекая за собой большую часть черепа.
Тогда они отступили. Духи пытались бросать через забор гранаты, которые вхолостую рвались на крыше, раскидывая шифер, или под стенами конюшни, осыпая ее штукатурку и кирпичную крошку.
Я дал новую короткую очередь, ловко поднялся на колено, дал еще одну, встал. Нельзя было дать хоть кому-то из врагов заглянуть за забор.
Держа пулемет «от бедра» и ведя огонь одиночными, аккуратной перебежкой, я двинулся к конюшне. Когда попал внутрь, в нос ударил резкий запах сырого конского навоза, конского пота и дыма от выстрелов.
Внезапно я услышал:
— Сашка! Сашка, мы здесь!
Это кричал Нарыв.
Бойцы засели под окнами, в нескольких стойлах. Я кинулся к ближайшему, откуда меня и позвали. Там я как раз и встретил командира отделения собачников. Он и еще двое бойцов прижались к стене под окном. Один из них выпрямился, сунул автомат в уже лишившийся стекла проем и дал очередь почти вслепую.
— Как вы тут, держитесь? Раненные есть? — Спросил я, прижимаясь к стене.
— Нету, слава богу, — серьезно сказал Нарыв. — Сначала душманов тут у нас и невидаль было, и вдруг полезли, сукины дети… А потом фугас прилетел прям возле забора, и бармалеи, как взбесились!
— Ага, — подтвердил Миша Солодов, опасливо выглядывавший из-за краюшка оконной рамы и старающийся рассмотреть противника снаружи.
Когда он обернулся ко мне, добавил:
— Темно, не видать ни черта! А они, прям под пулями полезли к нам, в дыру в заборе прямо! Ну мы вниз, что б падлы эти в тыл к Тарану не зашли!
— Подберутся — закидают нас гранатами и баста! — Заключил Нарыв.
— Надо стоять… — Сказал я сурово.
— Да сколько стоять? — Начал другой погранец из хвостов, звали которого Илья Матузный, — Нас тут едва человек сорок, ну пятьдесят от силы! А их сколько? Две, три сотни? Еще больше? Бьешь-бьешь, бьешь-бьешь, а они все не кончаются!
— Будем стоять, — глянул холодно на него я.
Матузный нахмурился, вытащил автомат из оконной рамы.
— Да сколько стоять? — повторил он. — Застава рассчитана на тридцать-сорок минут боя! А мы тут уже час стоим! Хватит! Постояли! Подкрепление не подходит, они про нас, как забыли! Выходить надо! Прорываться с боем и уходить с Шамабада!
Я глянул на остальных бойцов. Нарыв сердито отвел взгляд. Миша Солодов нерешительно поджал губы.
— Сколько надо стоять, столько и будем, — сказал я, — мы пограничники. Ни шагу вперед и ни шагу назад… Забыли?
Нарыв решительно глянул на меня. Мелко покивал.
— Саша прав. Ты чего, Матузный, нюни распустил?
— Да я… — Удивился Илья и не докончил.
Все потому, что я его опередил:
— Нынче Шамабад будет стоять, братцы… А что есть Шамабад?
Я вопросительно повел взглядом по окружающим бойцам. Из соседних стоил, где держалась остальная часть отделения, открыли робкий огонь одиночными. Значит, душманы снова пошли в атаку.
— А Шамабад — это мы. Значит, нам и стоять, — докончил я и встал.
Положил Пулемет на нижнюю доску оконной рамы.
— Слышали Сашку? — Встал Нарыв следом, — слышали, я спрашиваю⁈
— Так точно…
— Так точно, товарищ старший сержант.
— Тогда давайте, к соседнему окну! И держаться!
Миша Солодов кивнул. А вот Матузный нерешительно спрятал от меня взгляд.
— Илья, — позвал его я. — Илья, смотри на меня.
Он посмотрел.
— Ребята будут стоять сколько надо. Таран будет. А Тоха Фрундин насмерть стоял. И не было у него сомнений ни в чем. Просто стоял, потому что надо.
Лица Нарыва и Миши сделались скорбными. А еще суровыми и очень злыми.