Вытянутое лицо Пуганькова вытянулось еще сильнее, и от этого, привычным делом снова стало похожим на лошадиное. Я заметил, что такая реакция у замполита проявлялась всегда, если ему что-то было не так.
Сказать, что я считал его такое выражение забавным, значит, ничего не сказать.
— Что с тактической точки зрения они совершенно зря грудью шли на духов, когда можно было спрятаться под стволами пулеметов и танков прямо в укрепе? — Докончил я.
— Вы передергиваете, Селихов, — с раздражительностью в голосе заметил Пуганьков. — А разговаривать подобным тоном в присутствии офицеров — это вообще нонсенс!
— Вы хотите сказать, — проигнорировал я его слова, — что им нужно бросить все, сдать свой дом, и идти в окопы? Что нет ничего больше на Шамабаде, что стоило бы защищать?
— Я хочу сказать, что мы сможем потерять меньше людей, если отступим сейчас, — проговорил Пуганьков, но уже как-то не очень уверенно.
«Эх ты… — подумалось мне, — замполит-замполит…»
Я плюс-минус понимал боевую обстановку и знал, что никаких серьезных предпосылок для отступления сейчас нет. Мы успешно отбили все атаки. Бойцы этим воодушевлены и готовы стоять дальше. А вот командиры, как ни странно, колеблется. И мне нужно было развеять их сомнения. Воодушевить.
Если Таран исходил чисто из практических побуждений и инструкций, то Пуганьковым двигало кое-что другое. И я видел, что именно. Видел в его глазах. Это был страх.
Молодой замполит, получивший первое свое назначение на заставу, никогда не был в настоящем бою. Более того, он никогда и не ожидал, что окажется в боевой обстановке.
При Таране, Черепанове и командирах отделений он храбрился, делал серьезное лицо и старался приводить «разумные» аргументы, но на самом деле им двигал лишь страх.
Просто Пуганьков думал, что под орудиями танков ему будет безопаснее. Что духи не осмелятся вести такое массированное наступление на пулеметы, и бойцам почти не нужно будет ничего делать. Однако и о бойцах он не беспокоился. Я считал, он переживал только о себе.
Но что будет тогда с заставой? Что будет с Шамабадом, который охраняет этот участок?
А я знаю, что будет: заставу разграбят, а может быть, и вовсе уничтожат. Тогда душманы добьются своего — покажут, что они в силах сражаться на равных с советскими пограничниками.
Покажут своим хозявам-американцам, что остаются в тени, что даже сейчас способны больно укусить большого красного медведя. Ну уж нет.
Я сделал все возможное для того, чтобы бойцы на Шамабаде сегодня не погибли под минами и внезапными атаками духов. Теперь пришло время им самим сделать все от себя зависшие, чтобы восстановить целостность и неприкосновенность Государственной Границы. Чтобы защитить место, что стало им самим домом.
А для этого Шамабад должен стоять.
— И потом, — продолжал Пуганьков, — почему вы говорите один, за всех остальных солдат, Селихов?
— Может, выйдем на улицу? — Спросил я, — может, прогуляемся до конюшни, где мои бойцы удерживают брешь в заборе? Или сходим к дувалу, где сидят первый и второй стрелковые отделения? Тогда вы, товарищ лейтенант, сможете спросить у бойцов сами, что они думают о вашей точке зрения. Но тогда не обижайтесь, если кто-нибудь из ребят, что только что вышел из боя, не посмотрит на погоны и пошлет вас по матушке.
— Что вы себе позволяете, Селихов⁈ — Повысил голос Пуганьков, и глаза его округлились от возмущения, — я офицер! Вы не должны так со мной разговаривать! Я сам сидел на тех же позициях, что и остальные! Сам принимал участие в обороне!
— Но у вас сложилось очень непопулярное мнение, товарищ лейтенант, — сказал я холодно. — И все потому, что вы боитесь. А парни — нет.
— Чего⁈ — Возмутился Пуганьков, — ты…
— Неужели вы не понимаете такого простого факта? Если мы сдадим заставу сейчас, то проявим слабость. И кто надо, эту слабость увидит. Представляете, что тогда может начаться на всей Афганской границе?
— Селихов…
— Отставить спор. Он и так у вас затянулся. — Строго сказал Таран и опустился к столу, оперся о него руками.
Когда начзаставы мельком посмотрел на меня, взгляд его стал решительным. Таран едва заметно улыбнулся, но тут же подавил улыбку.
Остальные сержанты стали переглядываться. Ара Авакян и комтех Бричкин прятали от меня глаза и молчали. Казалось, послушав мою с Пуганьковым перепалку, они окончательно устыдились своих слов.