Считал ли я, что могу принести немало пользы в мангруппе? Определенно да. Считал. Но… Имею ли я право оставить мою заставу сейчас? В такой сложный для моих товарищей период, когда только прошлой ночью отгремели над Шамабадом последние выстрелы? Нет. Так я не мог. Слишком рано.
Как любила повторять нам с Сашкой мама: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Это, можно сказать, была главная ее поговорка, которую использовала она и к месту, и не к месту. Вот и сейчас, на саночках я покатался. Предотвратил печальный конец Шамабада то есть. Теперь пришло время и повозить саночки. Помочь парням возобновить штатную работу заставы. А дел тут будет о-го-го.
Это еще не говоря о том, что у нас с Шариповым была договоренность. Когда-нибудь особист придет и попросит у нас какой-то помощи. И что тогда? Таран останется расхлебывать все один? Нет. Мои принципы бы не позволили мне бросить товарищей в такой сложной ситуации.
— Ну? — Хмыкнул майор Гринь и уставился мне прямо в глаза. — Чего ты молчишь, Саша? Чего задумался?
Рюмшин, матерясь изо всех сил, хлопнул крышкой капота УАЗика. Пробираясь по перепаханным колхозными самосвалами и гужевыми повозками раскисшей дороге, прошел к обочине.
Шарипов, стоявший там вместе с Аминой и афганцем Фазиром, вздохнул. Уставился на заглохшую машину. Потом на дорогу, которая под дождями превратилась в жуткое грязевое месиво с глубокими колеями, заполненными водой.
— Какой черт нам эту рухлядь подставил? — Пробурчал Рюмшин и добавил матом.
Заметив, что Амина смутилась, Шарипов недовольно бросил:
— Не выражайся при ребенке.
— Да ситуация такая, что без выражений ну никак не обойтись! — Развел Рюмшин руками, — что, не могли нормальную машину дать⁈ Приписали какую-то рухлядь страшную!
— Машина пограничная, заставская, — спокойно сказал Шарипов, — служила долго на Границе. Видать, дергали ее на холодную. Вот двигатель и застучал.
— Застучал… — Рюмшин недовольно сплюнул. — Тоже мне… Так. Ладно. Сколько там до ближайшего кишлака?
— Километра четыре, — прикинул Шарипов, — пойдем пешими. Оттуда позвоним в отряд. Нас заберут.
— Всю ночь по этой грязюке пробирались! У меня все брюки мокрые насквозь! — Не унимался Рюмшин.
Особист показал Шарипову свои сапоги и брюки, покрытые коркой сырой грязи.
Дорога с Границы далась им тяжело. Ливень, ночь. Видимость отвратительная.
Не раз и не два они топли в этой грязи, и почти намертво застревали на дороге. Не раз и не два Рюмшин или Шарипов, поочередно с ним, становились за карму УАЗика вместе с афганцем Фазиром, чтобы попытаться вытолкать машину и отправиться дальше. И выталкивали. Выталкивали, пока многострадальный УАЗик просто не стукнул движком и не умер с концами.
— Не умеешь ты быть оптимистом, товарищ Рюмшин, — сказал Шарипов кисловато. — Дождь, вон, закончился. Хотя бы сверху не намочит.
— Мне уже, везде где надо все намочило! — Рюмшин бесстыдно указал себе на промежность.
Молчаливая Амина спрятала свой смущенный взгляд.
— Ну я ж просил тебя не выражаться, — насупился Шарипов. — Не все так плохо.
— Ай… — Рюмшин отмахнулся, — тоже мне, оптимист нашелся.
— В конце концов, всех своих целей мы добились, — сказал Шарипов, — девушку вытащили. Информатора тоже. Дойдем теперь спокойненько до кишлака. Там почта есть. Позвонить сможем.
— Вот у меня настрой совершенно небоевой, Хаким, — кисло пробурчал особист, — а, напротив, очень даже раздражительный. Грязь эта… Машине каюк, да еще и на гранате чуть было ночью не подорвался!
— Ну не подорвался же, — ухмыльнувшись, глянул на Рюмшина Шарипов. — Селихов тебя вытащил.
— Да еще и Селихов вытащил! Мальчишка какой-то! Я чуть в штаны не навалил от страха, а Селихов, как каменный был! Даже не вспотел!
Только на этот раз Рюмшин вдруг осекся, глянув на девушку, и кисло сказал:
— Пардоньте.
— Ну ладно, — Шарипов вздохнул. — Кончаем лясы точить. Нужно в путь.
Шли они молча.
Около получаса просто топали по сырой бровке у дороги, прислушиваясь к тому, как шелестит под ногами влажная трава.
Шарипов все это время думал. Думал он о Селихове.
«Может, не так и не прав был Сорокин? — Вертелось у него в голове, — может, действительно Селихов этот не так прост?»
Почти все мысли Хакима были направлены именно в эту сторону. В голове его постоянно всплывали одни и те же вопросы: а действительно ли заслуги Селихова были плодом исключительно его безрассудной храбрости и таланта к воинскому делу?