— Да я больше не приду в ваш лагерь, — крикнул ей вдогонку Синицын. — Подумаешь, «Артек» какой. Что там в этом лагере хорошего. Завтраки, обеды да разучивание песен.
— Ну это ты зря, Генка, — вступился я за лагерь.
— Чего там зря. Обещали походы, экскурсии, соревнования…
— Так вот сделали же поход в театр.
— Он мне сто лет не нужен, — сказал Синицын и полез в автобус.
Мы сидели в душном, как парная, автобусе и молча жевали разломленный пополам мой коржик.
Когда шумной гурьбой ввалились ребята и, смеясь, начали показывать в лицах то Осипа, то городничего, то Хлестакова, мы с Генкой сделали вид, что вокруг нас никого нет. Они почему-то тоже делали вид, что с Генкой ничего не случилось. Пришли Фаина Ильинична и шофер, и мы тронулись в обратный путь. Ехать предстояло больше трех часов. Из них только первую половину по асфальту, а вторую по старому грейдеру, который обычно ремонтируют перед уборкой.
Пока автобус катил по асфальту, все шумно переговаривались, пели, острили. Но как только нас стало подкидывать и бросать точно на штормовой волне, разговоры сменились.
— Нет, все-таки в городе лучше, — сделала твердое заключение Лена после очередного удара об стенку. — Асфальт. Театр. Ходи хоть ежедневно.
И вот тут Синицын сказал то, что он думал о коллективном посещении театра. Когда мы немного успокоились, Фаина Ильинична сказала, что в следующую субботу она наметила поездку в краеведческий музей, на встречу с ветеранами войны.
— Видишь, Генка, — толкнул я его в бок. — А ты говорил: нет походов, экскурсий.
— Ну и езжай, — отмахнулся Синицын.
— Так все поедут.
— Все, да не все.
— Почему же?
— Как будто не слыхал, Фаина сказала, что меня будут обсуждать на совете лагеря. Я же знаю, чем это кончится. Вынесут решение: Синицына в город не брать.
— Хочешь, я сейчас попрошу Фаину Ильиничну?
Не ожидая его согласия, я поднялся, маневрируя, прошел к переднему сиденью, наклонившись к самому уху учительницы, спросил, возьмем ли мы с собой Генку. Фаина Ильинична отрицательно покачала головой.
— Хватит с меня театра.
Ребята, наверно, догадались, о ком идет речь, и сочувственно поглядывали на Синицына. Даже Тарелкина и Грачев были огорчены отказом учительницы. Когда я, расстроенный, сел на свое место, Грачев сказал:
— Чего-нибудь придумаем.
— Конечно, — подтвердила Лена. — Обсудим его, вынесем справедливое решение и, если он даст слово, возьмем в музей.
— Обойдусь без ваших справедливых решений и экскурсий. Я вам без музея такое скажу, что вы все ахнете!
— Ну, скажи, — не то попросил, не то разрешил Грачев.
— Дудки.
— А еще обижается, что я называю его индивидуалистом.
— Я индивидуалист, а ты эгоист, — отпарировал Генка.
— Между прочим, эти слова синонимы, — серьезно объяснил Вовка. — Читай в грамматике параграф 32.
— Значит, мы с тобой одинаковые, — съязвил Синицын.
— Одинаковые, да не совсем, — не согласился Грачев.
— Почему же? — удивился Синицын.
Он хорошо знал, что Грачев может другим приклеивать обидные прозвища, но сам терпеть не может, чтобы его называли как-нибудь, кроме Грач — птица весенняя. Тоже мне нашелся… Бауман. Хвастает, что в совхозной библиотеке все книжки перечитал. А сам, по-моему, читает начало, середину и конец. Нахватался всяких слов и теперь при случае щеголяет ими. Генка, зная его такую слабость, нередко заводит Вовку. А завести его — пара пустяков. Спроси у него, что означает какое-нибудь непонятное слово, он и пойдет! Не остановишь. А если заметишь, что объясняет он не совсем точно или просто не точно, тогда Вовка не поленится сбегать, в библиотеку, принести оттуда словарь, докажет свою правоту. Вот и сейчас Генка решил устроить очередное представление.
— Хотя индивидуалист и эгоист — слова синонимы, — пригладил рыжую челку Вовка, — и хотя фамилии у нас птичьи, но разница между нами имеется, и существенная.
— Во-первых, ты отличник, — поддел его Генка.
— Да, это, во-первых, — принял как должное такое признание Грачев. — Во-вторых, я у тебя ни разу ни одной задачи не списывал.
— И я у тебя не списывал.
— Зато у других списывал, а я ни у кого. И в-третьих, ты думаешь только о себе и забываешь о коллективе. Вот как сегодня. Прежде чем бросать коржик, нужно было подумать, чем это кончится для класса.
— Ты же знаешь, что я нечаянно выронил.
— Откуда мне известно, чаянно или нечаянно.
— Ты же сам говорил в театре за меня.