— Знаешь, Сенька, — горестно вздохнул мой друг, — вы меня пока исключите из своего отряда.
Я ожидал от Генки чего угодно, но не такой просьбы. Странно, но Синицын не ловчит, не хитрит, а честно просит списать его на берег. Тут что-то не то.
— Ну, а в лагерь ты будешь ходить?
— Нет, пока не буду.
— Как это «пока». А отец что скажет?
Генка еще тяжелее вздохнул, грустно посмотрел на меня, размышляя о чем-то, но потом решился и, схватив меня за руку, потащил в сарай. Мы сели на верстак.
— Я тебе уже говорил про путевку, — быстро зашептал Генка. — Так вот, чтобы прокормить эту прорву, нужно знаешь сколько корма? Вагон. Отец попросил управляющего выписать по дешевке озадков или комбикормов, а тот отказал. Вот отец и велел собирать зерно на дороге.
Я передал Синицыну решение чрезвычайного заседания штаба отряда. Генка усмехнулся:
— Детская игра. Вы встанете здесь, а мы уйдем дальше.
— Идите хоть на край света, — милостиво разрешил я Генке и его компании. — Хлеба все равно не будет.
— Поживем — увидим.
— Приходи завтра — увидишь.
— Приду. Куда же я денусь. У меня задание: в день два ведра.
Два ведра! Я даже ахнул. Это сколько же они растащат совхозного хлеба. Их ведь там собирается не два-три человека, а все двадцать. У нас. А в других хозяйствах? И я мысленно представил себе, как на всех хлебных дорогах по всей стране стоят мешочники. Это какое же право они имеют так нахально воровать хлеб у государства. И все из-за чего? Из-за ротозейства шоферов, которым, видите ли, трудно заделать борта своих грузовиков и еще из-за того, что дорожники не следят за дорогами и на них колдобин и ям не меньше, чем звезд на Млечном пути.
Тут я вспомнил гневное лицо Сережки Крымова, когда он говорил о коммунарах и бойцах продовольственных отрядов, которые воевали с кулаками и бандитами за каждый мешок зерна. А иногда и погибали. У меня кончилось всякое воспитательное терпение и я спросил Генку: давал ли он клятву пионера.
— Ну а раз давал, так выполняй ее.
Я встал с верстака и приказал ему как звеньевой:
— Чтоб завтра утром был на линейке.
— Обсуждать будете?
— Нет. Пойдешь с нами на заставу.
Генка тоже встал с верстака и признался:
— Мне отец такую «заставу» задаст… Эх, Сенька, ты, должно быть, думаешь, что мне интересно вот так каникулы проводить? Я просил отца сходить к Журавлеву, но он на него обиделся за путевку.
— Так тем более, — начал я горячо убеждать друга, решив воспользоваться его колебанием. — Ты имеешь право… Хочешь, мы скажем твоему отцу? Подумаем насчет путевки.
— Не надо, — попросил Генка.
— Да ты не бойся. У тебя отец умный. Он же лучший шофер. Он все поймет.
— Да вот пока не понимает. Мы ему с матерью каждый день говорим, а он уперся: «К Дмитрию Петровичу принципиально не пойду».
— Но ведь это глупый принцип.
— И мы ему так говорим. Ладно, Сенька, я тебя не подведу. Буду завтра в лагере.
Пионерская пограничная действует
Фаина Ильинична вывела нас за ворота и напутствовала с доброй улыбкой:
— Я рада за вас. Рада, что мы нашли новое нужное и большое дело. Я о нем обязательно скажу Николаю Андреевичу и Журавлеву. Ну, Грачев Вова, запевай!
Довольный признанием своегд таланта, Вовка спросил:
— Какую?
— О Гайдаре.
Вовка запел:
Мы подхватили:
С песней мы уходим из лагеря. Стараясь идти в ногу, мы промаршировали по главной улице. На окраине разбились на три группы и направились каждая к своей дороге.
Моему отряду досталось то место, где вчера мы встретили Генку. Синицын шел рядом со мной. На его загорелом лице я иногда замечал ухмылку. К чему она относилась: к парадности нашего шествия, к Вовкиной песне о безымянной высоте, на которой осталось трое из восемнадцати ребят?.. Мы, конечно, останемся все, но если честно, по большому счету — мы же идем на свою развилку не сказки рассказывать, а воевать с разгильдяями и жуликами. И еще неизвестно, кто и как будет реагировать на наши красные повязки и флажки.