Тем временем душу Вольфштайна разрывали тысячи противоречивых чувств; месть и недоступная любовь доводили его до безумия, и он решил загасить пламя, полыхавшее в его груди, кровью соперника. Но он снова подумал о Джинотти, о том загадочном вмешательстве, которое, судя по его темному взору, было не случайным. Для него это было необъяснимой загадкой, и чем больше он над этим размышлял, тем меньше понимал. Он подмешал яд незаметно, как он думал, для всех, и Джинотти тоже определенно не мог этого видеть, поскольку беззаботно сидел к нему спиной. Он решил предпринять еще одну попытку уничтожить Кавиньи, не испугавшись прежней неудачи, и решил осуществить ее сегодня же вечером.
До того как он связался с бандитами, совесть Вольфштайна была чиста — по крайней мере ее не пятнал замысел предумышленного убийства, ибо, увы, событие, слишком ужасное, чтобы рассказывать о нем, заставило его покинуть родину, ввергло в нужду и позор. Его отвага была равна его нечестивости; его разум был неразрывно слит с его целью; и что бы не решила его воля, его отвага бесстрашно выполнит, даже если у ног его разверзнется ад и попытается отвратить его бесстрашную душу от исполнения его замысла. Таким был этот грешный Вольфштайн, бесславный беглец, подлый приспешник бандитов, убийца — по крайней мере в мыслях. Он, не дрогнув, совершал преступления, он стал законченным негодяем, и его ждало вечное проклятие, муки, неведомые на земле.
— Глупая, унизительная мысль! — воскликнул он, на мгновение заглянув себе в душу. — Разве достоин я небесной Мегалены, если меня пугает цена, которую я должен заплатить за обладание ею?
Эта мысль изгнала из его сердца все остальные чувства; и, заглушив укоры совести, им овладела решимость убийства — решимость уничтожить того самого человека, который дал ему, терявшему разум от нищеты и пренебрежения, приют. Он стоял среди ночной бури в горах, проклиная вмешательство Джинотти и давая в душе клятву, что ни небеса, ни преисподняя не сумеют отвести чашу смерти от уст ненавистного Кавиньи. Неутолимая жажда души Вольфштайна, ее стремление к свободе также не способствовала отказу от этой мысли, которую разбойничья пещера не могла не вызвать. Он опять захотел испытать судьбу, он жаждал снова вступить в мир, что лишь один раз попытался сделать и всего лишь на короткое время. Однако этого оказалось достаточно, чтобы угасить его цветущие надежды и привить на ствол, который мог бы дать плоды доблестей, роковое семя порока.
ГЛАВА II
Слышится ликованье демонов рока,
И ангел смерти раскинул крыла над волнами.
Была полночь. Все бандиты собрались в пиршественном зале, и среди них был и Вольфштайн, чью душу тяготило бремя преступного замысла. Он сидел рядом с главарем. Они говорили о том о сем, по кругу шел сверкающий кубок, сопровождаемый громким смехом. Эти негодяи праздновали удачное ограбление какого-то путника, что принесло им невероятное богатство. Его тело они бросили на поживу стервятникам. Стол скрипел от разгула. Вокруг царило веселье, все время слышались крики веселья и радости, если таковые вещи могут существовать в разбойничьей пещере.
Было далеко за полночь, и Мегалена должна была сдаться Кавиньи. Эта мысль делала Вольфштайна неуязвимым для любого укола совести, и он жадно ждал случая, когда мог бы незаметно подсыпать яд в кубок того, кто доверял ему. Джинотти сидел напротив Вольфштайна, скрестив руки на груди, и не сводил взгляда с бесстрашного лица убийцы. Вольфштайн содрогнулся, увидев, как сдвинулись брови загадочного Джинотти, чьи характерные черты были окутаны необъяснимой тайной.
От вина все разгорячились, кроме коварного негодяя, замыслившего убийство и пугающего Джинотти, чью сдержанность и таинственность не могло развеять даже веселье.
Когда разговоры начали утихать, Кавиньи воскликнул:
— Штайндольф, ты же знаешь старинные немецкие предания! Поведай какое-нибудь, чтобы скоротать время!
Штайндольф славился своим знанием рифмованных сказок о привидениях, и шайка часто наслаждалась его жуткими рассказами.
— Уж простите за мою манеру, — сказал Штайндольф, — и я с удовольствием вам расскажу. Я услышал эту историю, будучи в Германии, мне ее моя старая бабушка рассказывала, и я смогу ее повторить как балладу.
— Давай-давай! — послышалось со всех сторон.
И Штайндольф начал так: