— Вольфштайн! Я давно тебя знаю. Давно я приметил тебя, единственного человека из ныне живущих, как достойного и способного оценить то, что я приготовил для тебя. Намерения мои непостижимы, так что не ищи разгадки — время сделает это куда лучше. Ты не будешь знать мотивов моих действий, кажущихся тебе непонятными, — не пытайся разгадать их. Ты часто будешь видеть меня — никогда не пытайся заговорить со мной или преследовать меня, ибо иначе... — здесь глаза Джинотти вспыхнули с неописуемой яростью при мысли о страшном наказании, которое он был готов уже описать, но внезапно взял себя в руки и лишь добавил: — Прислушайся к этим указаниям, но постарайся по возможности забыть меня. Я не тот, кем кажусь. Возможно, настанет день — почти наверняка настанет — когда я предстану перед тобой в моем истинном обличии. Тебя, Вольфштайн, я избрал из всего мира, чтобы сделать хранителем.
Он закончил речь и быстро ушел.
ГЛАВА IV
Отпрянула природа
Пред оком пламенным отмщенья,
И скрылась в глубине пещер, и голос
Ее творений смолк.
Возвратясь домой, Вольфштайн обнаружил, что Мегалена с тревогой ожидает его. Она опасалась, что с ним приключилось какое-то несчастье. Вольфштайн поведал ей о событиях ночи. Они показались ей таинственными и необъяснимыми, и никакого утешения несчастному Вольфштайну она предложить не смогла.
События прошлой ночи тяготили его сердце, и тяжести этой не могли развеять все развлечения Генуи: он жаждал встречи с Джинотти. Медленно тянулись часы. Каждый день он ждал его, и каждый день приносил лишь разочарование в ожиданиях.
Да и Мегалена, прекрасная, обожаемая Мегалена, тоже уже не была прежней — невинной девушкой, полагавшейся на его поддержку и полностью зависящей от него, своего защитника и покровителя. Больше не взирала она своими кроткими и лучащимися любовью очами на гордого Вольфштайна как на высшее существо, чьего взора или малейшего слова было для нее достаточно для решения спорного вопроса. Нет. Обилие удовольствий изменило былую скромную и невинную Мегалену. Теперь она очень сильно отличалась от той девушки, которая бросилась ему на грудь во время их побега из пещеры и с пылающим лицом, с улыбкой выслушала первое признание Вольфштайна в любви к ней.
Ныне, погрузившись в омут развлечений, Мегалена перестала быть прежней нежной и интересной Мегаленой, чья чувствительная душа затрепетала бы, если бы она наступила на червя и раздавила его; чье сердце упало бы при рассказе о чужих страданиях. Она стала модной красавицей и в новом своем обличии утратила свое прежнее очарование. Однако она по-прежнему горячо, исключительно и всей душой была предана Вольфштайну: его образ был выжжен в ее сердце, и стереть его не могли ни потери, ни время. Между ними никогда не было холодности; но, хотя они сами этого не осознавали и не видели, между ними поселилось равнодушие. Среди множества семей, с которыми познакомились Вольфштайн и Мегалена за время их пребывания в Генуе, ближе всего они сошлись с семейством графа делла Анцаска, которое состояло из него самого, графини и невероятно очаровательной дочери графа по имени Олимпия.
Эта девушка, средоточие очарования и благовоспитанности, соединяла в себе блеск и игривость ума и неописуемое личное обаяние. Ей шел восемнадцатый год. Привыкнув к потворству, ее страсти, от природы бурные и неудержимые, сделались непреодолимыми, и если она что-то решала для себя, то либо ее желание должно было быть удовлетворено, или цель должна была перестать существовать. Таковой была прекрасная Олимпия, и такой была ее буйная и неодолимая страсть к Вольфштайну. Его высокая величественная фигура, выразительные правильные черты лица, несколько смягченные, но полные выражения потаенного горя, надломившего разум, чьи прирожденные безудержные силы стремились к небу, — все, все говорило ей, что без него она либо прекратит свое существование, либо будет влачить жизнь, полную бесконечной и неизлечимой скорби. Вскормленная безудержным воображением, ее страсть вскоре достигла неизмеримых высот: вместо того чтобы завоевать чувство честью, щедростью, добродетелью, которые никогда не вознаграждались, она гордилась в душе тем, что нашла человека, на котором она сможет испытать свою пламенную власть; поскольку хотя прежде предмет ее не владел ее мыслями, желание заполучить этот предмет, пусть незримое, пустило в ней корни очень давно. Ложная система образования, неправильное раскрытие идей по мере их формирования — все это было применено к ее неокрепшему разуму; и снисходительность усилила страсти, которые следовало удерживать в должных рамках и которые могли бы развиться в добродетели, а не стали бы приспешниками порочной и преступной любви. Тем не менее все яростнее разгоралось пламя страсти в упрямой Олимпии по мере того, как все более высокие препятствия вставали перед ее решимостью. Ее голова шла кругом от бурного предчувствия счастья; радостное предвкушение чувственных наслаждений распирало ее грудь, однако она сдерживала кипящие эмоции своей души и решила быть достаточно хладнокровной, чтобы с уверенностью добиться своей цели.