В один из тех вечеров, когда дом Вольфштайна превращался в сцену веселья, эта идея впервые пришла в голову Олимпии и представилась ей как истинная любовь к Вольфштайну. Напрасны были беззвучные речи благородства, голос совести, который говорил ей, как вдвойне безнравственно будет пытаться отбивать возлюбленного у ее подруги Мегалены; напрасно природная скромность ее пола рисовала перед ней в истинных и ужасных цветах то, что она собиралась сделать, — Олимпия приняла решение.
Тем вечером, в одиночестве своих покоев в палаццо своего отца, она вспоминала различные события, приведшие к нынешней вспышке ее безудержной страсти, захватившей все ее мысли и сделавшей ее бесчувственной ко всему окружающему. Бешеные порывы безумного желания бушевали в ее груди: она попыталась отогнать навязчивые мысли; но чем больше пыталась она изгнать их из головы, тем ярче они вставали в ее разгоряченном и исступленном воображении.
— Разве он не ответит на мою любовь? — воскликнула она. — Неужели не ответит? Ах! Тогда кинжал наемного убийцы пронзит его сердце, и так я вознагражу его за презрение к любви Олимпии делла Анцаска. Но нет! Это невозможно. Я паду к его ногам; я поведаю ему о страсти, которая снедает меня, поклянусь, что всегда, всегда буду принадлежать ему! Неужели он посмеет отвергнуть меня? Неужели он сможет презирать женщину, чьей единственной виной является любовь, нет, преклонение перед ним, обожествление его?
Она замолчала. Страсти, бушевавшие в ее сердце, были слишком сильны, чтобы говорить о них, слишком сильны, чтобы скрывать их или сдерживать. Час был поздний, луна изливала свои мягкие яркие лучи на длинные колоннады Генуи, когда Олимпия, гонимая страстью, покинула палаццо своего отца и торопливыми неровными шагами двинулась к особняку Вольфштайна. Улицы были безлюдны; но те, кто еще бродил по ним, с легким изумлением взирали на фигурку Олимпии, легкую, стройную, как у небесной сильфиды, стремительно идущую вперед.
Вскоре она пришла к жилищу Вольфштайна и велела слуге сообщить, что прибыла та, которая желает с ним поговорить по делу срочному и секретному. Ее провели в комнаты, где она стала дожидаться Вольфштайна. Когда он вошел, на лице его были смятение и испуг; но оно быстро сменилось удивлением. Он испугался, узнав Олимпию, и заговорил так:
— Чему, синьора Олимпия, я обязан нежданным удовольствием вашего визита? Что у вас за секретное дело ко мне? — беспечно продолжал он. — Но мы только что сели ужинать, Мегалена дома, присоединитесь к нам.
— О! Если вы хотите увидеть, как я умру от ужасных мучений у ваших ног, бесчеловечный Вольфштайн, то зовите Мегалену! И ваша цель будет достигнута!
— Дражайшая синьора Олимпия, возьмите себя в руки, умоляю вас, — сказал Вольфштайн. — Что так взволновало вас?
— О! Простите, простите меня, — воскликнула она с безумной страстью. — Простите несчастную, которая не понимает, что делает! О! Я не могу противиться желанию открыться вам; я не могу не сказать вам, что я люблю вас! Я обожаю вас до безумия! Ответите ли вы на мою любовь? Но, ах, я брежу! Мегалена, ваша возлюбленная Мегалена зовет вас своим, и несчастная Олимпия должна оплакивать свои сокрушенные надежды, которые вот-вот готовы были предстать ее глазам!