Да, Сент-Ирвин был таким же, каким она оставила его пять лет назад. Тот же плюш покрывал западную башню; тот же жасмин, который так роскошно цвел, когда она уезжала, был на своем прежнем месте, хотя теперь он был по-осеннему нагим. То же было и с бедной Элоизой — она покинула Сент-Ирвин цветущей и всеми любимой, а вернулась бледная, сломленная, лишенная друзей. Жасмин окружал покосившиеся колонны, поддерживавшие портик. Увы! Кто поддержит Элоизу и не даст ей упасть на землю? Никто. Она постучала в ворота — они были открыты, и через мгновение она оказалась в объятиях любимой сестры. Незачем описывать обоюдную радость, незачем описывать счастье узнавания, довольно сказать, что Элоиза снова оказалась в обществе самого дорогого друга и в обществе сестры забыла те ужасы, которые предшествовали ее возвращению в Сент-Ирвин.
Теперь мы на время оставим Элоизу в Сент-Ирвине и вернемся к событиям, которые произошли за эти пять лет, так омрачив судьбу невинной девушки, доверившейся обещаниям мужчины. Тогда было прекрасное майское утро, и прелесть весны лишь глубже оттеняла скорбь на лице Элоизы, ибо она знала, что ее матери осталось недолго жить. Они направлялись в Женеву, куда врачи направили мадам де Сент-Ирвин на лечение, в последний приют надежды на спасение от стремительного угасания. Из-за болезни ее матери ехали они медленно, и задолго до того, как они вошли в Альпы, быстро удлиняющиеся вечерние тени провозгласили приближение ночи. Они надеялись достичь какого-нибудь города до наступления темноты, но из-за просчетов в маршруте и небрежности форейтора они так до места и не доехали. Над головами их всплыла величественная луна, серебря перистые облака, окаймлявшие далекий горизонт. Порой обрывки облаков, несомые дыханием вечернего зефира, туманили ее лик, а затем их фантастические образы, словно полуночные призраки, таяли в темно-синем эфире. Можно было предположить, что незримые духи ушедших, летя на крыльях ласкового ночного ветерка, смотрят на тех, кого любили на земле, и вливают в души тех, к наставлениям кого в этом мире они прислушивались почти с идолопоклонническим вниманием, то спокойствие и уверенность в благости Творца, которые нам необходимо испытать прежде, чем мы уйдем следом. Такое спокойствие ощущала и мадам де Сент-Ирвин: она пыталась отмести мысли, что возникали у нее в голове, но чем больше она пыталась заглушить их, тем более ярко они представали в ее воображении.
Когда они добрались до вершины горы, внезапный треск показал им, что карета сломалась.
— Что нам делать? — спросила Элоиза. Форейтор словно бы не услышал ее вопроса. — Что нам делать? — повторила она.
— Да откуда же мне знать, — ответил форейтор, — но продолжать путь невозможно.
— А тут нет никакого дома...
— Да есть, — ответил он, — совсем близко, по дороге, только маленький, и, возможно, мамзель не захочет...
— О, ведите нас туда побыстрее, — ответила Элоиза.
Они последовали за форейтором и вскоре пришли к дому. Он был большим и простым, и, хотя в некоторых окнах горел свет, на нем лежал неуловимый отпечаток запустения.
В большом зале сидели трое или четверо мужчин, по чьим характерным лицам было понятно, что промышляют они разбоем. Один из них, имевший властный вид, что-то шепнул остальным и, выйдя вперед, обратился к путникам с неожиданной и чрезвычайной вежливостью. Элоиза не могла разобраться в мыслях, которые вызвал у нее образ этого человека. Ей показалось, что она видела его прежде, что ей знаком его глубокий голос, что его взгляд, сверкавший суровостью, смешанной с удивлением, находил какое-то отражение в ней самой. Незнакомец, сидевший перед Элоизой, был огромного роста, но удивительно хорошо сложен. Он был чрезвычайно красив, но смугл, от него исходило ощущение сверхчеловеческого очарования. Не у каждого вызвал бы восхищение такой тип красоты, но никто не мог бы в душе не признать его таинственного и прежде неведомого обаяния. Он ласково осведомился, не повредил ли дамам ночной воздух, и убедил их разделить ужин с четырьмя мужчинами; казалось, в нем ослабла суровость, которая явно была обычной для него, и благодаря невероятному блеску ума и остроумию в сочетании с талантом собеседника, которыми обладают немногие, мадам де Сент-Ирвин забыла, что умирает; и ее дочь, с восхищением прислушивавшаяся к каждому слову незнакомца, забыла о том, что вот-вот потеряет мать.
В обществе незнакомца они почти забыли о времени, но наконец в разговоре возникла пауза.
— Мадемуазель умеет петь? — спросил странник.
— Умею, — ответила Элоиза, — и с удовольствием спою вам.