— Дочь моя, — сказала она, — в Женеве есть один банкир, достойный человек, которому я доверю защиту моих детей, и все мои сомнения улягутся. Но, Элоиза, дитя мое, ты так юна, ты не знаешь мира. Но храни в сердце слова умирающей матери до конца дней своих — когда ты встретишь человека, окутанного обманом и тайной, если он покажется тебе непонятным, скрытным и подозрительным — избегай его! Если такой человек станет искать твоей дружбы и приязни, будет всеми способами пытаться связать тебя обязательствами, убеждать тебя что-нибудь пообещать ему, отбрось его, как змею, как того, кто стремится заманить твою невинность на путь разрушения.
Горячая торжественность ее голоса глубоко тронула Элоизу. Она заплакала. «Я всегда буду помнить мою матушку», — почти беззвучно ответила она, глубокие рыдания вырывались из ее взволнованной груди. Сменявшие друг друга в ее воображении видения были слишком сложными, чтобы разобраться в них. И хотя она горько скорбела о близкой кончине матушки, прежде всего ее мысли занимал таинственный незнакомец. Его образ вызывал мысли болезненные и неприятные. Она хотела повернуть вспять поток этих мыслей, но чем больше она старалась, тем сильнее и мучительнее эти мысли возвращались в ее смятенный ум.
Элоиза де Сент-Ирвин была девушкой с прекрасным нравом и характером, также она обладала незаурядной чувствительностью, однако ее разум был далек от совершенства. Она была весьма подвержена предрассудкам и отдавалась, невзирая на последствия, минутному порыву. Правда, она чрезвычайно радовалась каждому успеху; и сам монастырь, в котором ее воспитывали, давший ей возможность развивать дополнительные преимущества, высоко ценимые в мире, предохранял ее разум от достижения той степени широты и превосходства, что в ином случае могло бы приблизить Элоизу к совершенству; сама рутина образования в монастыре давала ложное и пагубное направление юношеским нетерпеливым раскрывающимся мыслям. Эти чувства, будь им позволено устремиться туда, куда было предназначено природой, стали бы пособниками добродетелей и опорой ума, который теперь оказался несколько слабым. Такова была Элоиза, и потому ей требовалась беспримерная забота, чтобы не дать этим чувствам, возбуждающим каждый чувствительный разум, опереться на ее слишком слабое из-за неверной системы образования здравомыслие. Ее мать была на пороге смерти — кто теперь позаботится об Элоизе?
Они приехали в Женеву под конец ясного, но душного дня. Недуг мадам де Сент-Ирвин усилился настолько, что представлял непосредственную угрозу, и потому ее уложили в постель. Смертельной бледностью подернулись ее щеки, которые, однако, когда она говорила, вспыхивали лихорадочным румянцем, и когда она говорила с дочерью, в ее впалых глазах горел отблеск бесплотности. Был вечер, желтые лучи солнца, заливавшего закатным сиянием край горизонта, проникали сквозь занавеси постели, и их сверкание контрастировало со смертельной бледностью ее лица. Бедная Элоиза сидела, глядя сквозь слезы на то, как меняется лицо ее матери. Молча, охваченная скорбью, она не сводила с нее глаз, ощущая, как в ней умирают все земные надежды, а убежденность в скором конце тяготила ее измученный разум. Мадам де Сент-Ирвин, обессилев, погрузилась в глубокий сон. Элоиза боялась беспокоить ее и, оцепенев от горя, сидела за занавесями. Дневное светило зашло, и сумеречные тени начали распространять темноту в этой обители смерти. Везде царило молчание и ничто не нарушало тишины, кроме прерывистого дыхания ее матери. И даже в этот кошмарный, страшный момент жизни разум Элоизы устремлял всю свою мыслительную энергию лишь на один предмет — напрасно она пыталась молиться, напрасно пыталась отвратить ужас своих раздумий, разглядывая бледные черты лица умирающей матери: ее мысли не подчинялись ей, и она дрожала, вспоминая пугающее и таинственное впечатление, которое произвел на нее мужчина, которого она видела лишь раз и которого она не любила и даже не знала. Со смутным страхом, словно опасаясь увидеть призрак, Элоиза в страхе озирала темную комнату; порой она пугалась образа, вызванного ее смятенным воображением, и едва ли не полагала, что взгляд незнакомца, когда он последний раз посмотрел на нее, был полон жуткой смеси загадочного коварства и интереса. Она не питала к нему предубеждения, скорее, он был ей отвратителен, и она с радостью больше никогда не встречалась бы с ним. Однако, если бы кто упомянул об обстоятельствах их знакомства, она то краснела бы, то бледнела, и Жанетт, их горничная, гордилась своей проницательностью, будучи в душе полностью уверена, что мамзель по уши влюбилась в гостеприимного горного охотника.