— На самом деле, Мегалена, я не знаю никакой тайны. Я думаю, что это был сумасшедший, или он хотел, чтобы мы так подумали. Лично я с тех пор ни разу не вспоминал о нем, да и не намеревался.
— Неужели? — послышался голос, приковавший к месту пораженного ужасом Вольфштайна. Обернувшись, он в мучительном страхе увидел Джинотти собственной персоной, Джинотти, чей взгляд всегда заставлял его бледнеть. Он стоял, глядя на него с холодным и бесстрашным презрением.
— Неужели? — продолжал таинственный странник. — Ты никогда не собирался вспоминать обо мне? Обо мне, который улавливал зарождение каждой твоей мысли, понимая, куда я могу ее направить, ради какой великой цели каждая из них зарождалась. Ах, Вольфштайн, благодаря мне ты... — он замолк, улыбаясь с торжествующим превосходством.
— О, делай со мной, что пожелаешь, странное и необъяснимое существо! Делай, что хочешь! — воскликнул Вольфштайн, когда безумный ужас захлестнул его потрясенную душу. Мегалена сидела неподвижно — да, она была удивлена, но еще больше ее удивило, что такое событие смогло ошеломить Вольфштайна, ибо даже сейчас он стоял и в немом ужасе взирал на величественную фигуру Джинотти.
— Глуп же ты, если отрекаешься от меня, — продолжал Джинотти уже не таким торжественным тоном, но более суровым. — Пообещаешь ли ты мне, что, когда я приду потребовать того, что ты пообещал мне в Брено, я не встречу ни страха, ни колебаний и что ты исполнишь то, в чем мне поклялся, и эта клятва будет нерушима?
— Да, — ответствовал Вольфштайн.
— Поклянись.
— Пусть Господь воздаст мне по мере того, как я сдержу клятву!
— Тогда покончим с этим, — сказал Джинотти.— Вскоре я потребую от тебя исполнения клятвы, а теперь прощай. С этими словами Джинотти поспешил прочь, вскочил на коня, стоявшего у ворот, и быстро поскакал по вересковым пустошам. Его силуэт растаял в ярком лунном свете, и, когда напряженные глаза Вольфштайна уже не видели его, наваждение рассеялось.
Не слушая горячих расспросов Мегалены, он упал в кресло в глубокой и мрачной меланхолии. Он не отвечал ей, но, погрузившись в поток мучительных мыслей, продолжал молчать. Даже улегшись спать и порой погружаясь в короткую дрему, он снова просыпался, когда ему казалось, что над ним склоняется Джинотти, и тот последний пугающий взгляд, который он бросил на него, мучительно леденил его душу. Медленно тянулось время для Вольфштайна. Хотя Джинотти уехал и был уже, наверное, далеко, он не выходил из его смятенных мыслей, его образ запечатлелся в его памяти ужасной и незабываемой картиной. Часто бродил он по вересковым пустошам. В каждом вздохе ветра, летящего над рассеянными остатками некогда бывшего здесь леса, слышался ему голос Джинотти. В каждом темном углу, облюбованном нисходящими тенями мрачной ночи, ему виделась его фигура, и его пугающий взгляд пронзал терзаемого совестью Вольфштайна. Упавший лист, порскнувший из-под ног среди вереска заяц заставляли его содрогаться от страха; и даже среди пугающего одиночества его неодолимо тянуло искать уединения. Чары Мегалены более не утешали его душу: эфемерна дружба нечестивых, и невольное отвращение следует за привязанностью, основанной на иллюзорной ткани страсти или интереса. Она закономерно тонет в бездне скуки или сменяется апатией и безразличием, вполне заслуженными.
Некогда жгучая и чрезмерная страсть Вольфштайна к Мегалене ныне превратилась в отвращение, почти омерзение. Он пытался скрывать это от нее, но, несмотря на его старания, это было слишком очевидным. Он считал ее женщиной, способной на самые шокирующие гнусности, ибо она стала достаточно порочной, чтобы без достаточного основания задумать намеренное и предумышленное убийство такого же человека, как и она; и все же, будь это от лености, которой он заразился, или из-за неопределенного гипнотического сродства душ, запрещавшего им расставаться в их смертном бытии, Вольфштайн был неразрывно связан со своей любовницей, столь же порочной, что и он сам, хотя изначально она имела лучший нрав. Он тоже поначалу противился соблазнам порока; но, не устояв перед его подстрекательствами, поддался, пусть и неохотно, его влиянию. Но Мегалена с готовностью поддалась пороку, и в этом ее не останавливали ни возможность преступления, ни веления натуры, склонной поддаваться порывам желаний, — не будем называть это страстью.
Быстро близилась зима, дни становились безрадостными и пустыми. Вольфштайн иногда охотился, но даже это было тоскливо, и кровавый образ убиенной Олимпии или еще более пугающие воспоминания о страшном Джинотти настигали его в самом разгаре забавы и отравляли каждый момент его существования. К тому же бледный труп Кавиньи, почерневший от яда, не покидал его воспаленного воображения и разил его душу десятикратным раскаянием в том, что он убил человека, который никогда не причинил ему никакого вреда, ради существа, чье развращенное присутствие с каждым днем вызывало в нем все большую тоску и скуку.