Всякое негодование исчезло из души Вольфштайна при словах таинственного гостя: голос его, чистый, напевный и меланхоличный, наконец умолк; а его выразительный взгляд, лишенный ярости и загадочности, взирал на лицо Вольфштайна в умиротворенном добросердечии.
— Нет-нет, не напрасна была твоя опека, таинственный вершитель моей судьбы. Говори! Я сгораю от любопытства и волнения, я жажду узнать, ради чего ты так руководил мною.
При этих словах страх в его душе сменился безудержным желанием узнать, чем кончится это ночное приключение. Он вопросительно смотрел в лицо Джинотти, чьи черты озарила непривычная живость.
— Вольфштайн, — сказал Джинотти, — ты часто клялся, что я буду спокойно спать в могиле, — слушай же.
ГЛАВА IX
Когда не пал бы Сатана,
Ад был бы создан для тебя.
Ах! Бедная, доверчивая невинность! Неужели этот прекрасный цветок погибнет под порывами небрежения и жестокости? Воистину, нужно быть демоном, чтобы смотреть в эти кроткие лучистые глаза, на эти совершенные черты — эмблему чувствительности — и все же увлекать этот безупречный разум, свидетельством коего они являются, в море сожалений и тщетной скорби. Думаю, и демон вряд ли так поступил бы, хотя мало чьи сердца так развращены, как у злых духов, которые впервые повергли простую душу с вершины превосходства, на которой она сидела, улыбаясь, а затем возликовали, одержав адскую победу, когда та корчилась в жестоком раскаянии и пыталась скрыть свое бесполезное сожаление во прахе, бывшем плотью ее добродетелей. «Ах! Боюсь, доверчивая девушка придет!» Она не знает злобы и коварства лживого мужчины — и она погибла!
Поздним вечером Элоиза вернулась с похорон матери, печальная и расстроенная. Но даже под гнетом горя ее разумом овладели удивление и потрясение, удовольствие и благодарность, если кто-нибудь мог это заметить, когда она все перечитывала строки записки, которую все еще сжимала в руке. Час был поздний, луна зашла, но бесчисленные звезды украшали почти бесконечный небосвод. Нежные лучи звезд мерцали на ровной поверхности озера, едва волнуемого вечерним зефиром, и его волны медленно накатывали на берег. Торжественная сень сосен, перемежавшихся тополями, отбрасывала неясные тени на воды, и соловей, сидя в одиночестве в боярышнике, наполнял чуткую тишину вечера благодарственной песнью печали. Чу! Его переливчатые рулады возносятся в ночной тишине и тают вдалеке долгими и пышными каденциями, уносясь с бесчувственным ветром, который длинными взмахами проносится по долине. Ах! С каким же печальным восторгом тот, чей милый друг сейчас далеко-далеко, прислушивается к этим нотам! Возможно, он слушал эти песни вместе с другом, с тем, кого любил: они могут больше никогда не коснуться его слуха. Увы! Такова печаль. Я даже сейчас вижу, как он сидит на скале над озером в безумной апатии и печально считает дни, прошедшие с тех пор, как они так быстро пролетали в обществе того, кто был ему дорог.
Элоиза спешила к развалинам аббатства на южной стороне озера. Благоговейное предчувствие наполняло ее душу; она с любопытством и страхом озиралась по сторонам, напрасно убеждая себя, что в темных закоулках не затаилась какая-нибудь тень.
Она дошла до аббатства. В печали павшего величия обширные руины возносили свои стрельчатые проемы окон к небесам. Вокруг были кучи камня. Кроме писка летучих мышей, ничего не нарушало царящей здесь тишины. Здесь Элоизе предстояло встретить незнакомца, который притворялся ее другом. Увы! Бедная Элоиза поверила ему. До назначенного времени был еще целый час, и Элоиза ждала. Аббатство навевало на нее воспоминания о таких же руинах вблизи замка Сент-Ирвин. Это напомнило ей песню, которую Марианна сочинила вскоре после смерти их брата. И она тихонько запела: