Неужели думаешь ты, развратник, исходя из принципов порочности, неужели ты думаешь, что ты вознес себя на уровень Элоизы попыткой опустить ее до себя? Нет! Неужели ты надеешься, что твое кощунство не будет замечено? Господь, которого ты оскорбил, отметил тебя! На вечных скрижалях небес записано твое оскорбление! Но преступление бедной Элоизы вычеркнуто благодаря Его милости, милосердию Того, кто знает невинность ее сердца.
Да, твое хитроумие победило, Немпер! Это лишь отягощает список твоих преступлений! Чу! Что за вопль нарушил восторженную тишину сумерек? Это призрачный стон той, кто любила Элоизу, но мертва ныне. Он предупреждает тебя — увы! Тщетно! Он умолк, но не навеки.
Вечер. Луна в безоблачном и девственном величии на свинцово-сером восточном горизонте скрывает бледные лучи в туманном облаке, словно ей тяжко наблюдать за картиной столь порочной.
Все кончено. Среди обетов мимолетного безумия удовольствий восстают сожаление, ужас и ничтожество! Они потрясают своими змеиными локонами Горгоны перед глазами Элоизы! Она содрогается от ужаса и сжимается, думая о последствиях своей неосторожности. Берегись, Элоиза! Бездна, страшная бездна разверзается у тебя под ногами! Еще шаг — и ты погибла! Нет, не отвергай своей религии — только она может стать тебе опорой среди несчастий, которыми опрометчивость столь мрачно отметила твой жизненный путь!
ГЛАВА X
Печать Творца стихии чтут.
Но молнией сожженный ствол
Бросает вызов небесам.
О, если бы и сам я мог,
Как обожженная сосна,
Стоять, как памятник себе,
На одинокой вышине,
Непокоренный даже в час
Жестокой гибели своей!
Полный внимания, Вольфштайн не сводил глаз с лица Джинотти, ожидая его рассказа.
— Вольфштайн, — молвил Джинотти, — многие из событий, о которых я намереваюсь тебе поведать, могут тебе показаться обыденными, но я должен рассказывать подробно, и, хотя рассказ может вызвать твое изумление, не прерывай меня.
Вольфштайн согласно кивнул, и Джинотти продолжил:
— С ранней юности одна страсть повелевала моим разумом и чувствами, прежде чем она угасла от пресыщения, — любопытство и желание открыть тайны природы. Это желание совершенствовать ум, причем небезуспешно, в различных областях знаний, ведших к вратам мудрости. Я предался изучению философии, и та пылкость, с которой я ей предавался, предвосходила мои самые оптимистические ожидания. Меня не интересовала любовь, и я удивлялся тому, зачем люди так упрямо стремятся связать себя со слабостью. В конце концов натурфилософия стала той самой наукой, к которой я устремил мои жадные вопросы; таким образом я пришел к череде запутанных размышлений. Я думал о смерти — я вздрагивал от этих мыслей и, будучи эгоистичным и думая лишь о себе, сжимался от ужаса при мысли, что придется вступить в новое существование, неведомое мне. Предстоит ли мне заглянуть в самые отдаленные уголки будущего или нет — я не могу умереть. «Разве эта природа, материя, из которой она создана, не будет существовать вечно? Ах! Я знаю, что будет существовать, и благодаря напряжению энергий, дарованных мне природой, я знаю, что так будет». Таково было мое мнение в ту пору. Затем я уверил себя в том, что Бога не существует. Ах! Какой непомерной ценой я приобрел убежденность в том, что Он есть!!! Будучи уверенным, что священничество и предрассудки — это вся религия, невозможно предположить существование высшего существа. Я верил в самодостаточность природы и ее превосходство и потому не думал, что может существовать что-то, кроме природы.
Мне было около семнадцати лет. Я погрузился в бездны метафизических расчетов. При помощи запутанных аргументов я убедил себя в том, что Первопричины не существует, и всеми сочетаниями методов, касавшимися сути вопроса, я почти доказал, что не может существовать ничего, не видимого человеческими глазами. Прежде я жил только для себя. Мне были безразличны другие люди, и, если бы рука судьбы стерла из списка живущих всех друзей моей юности, я остался бы безразличным и не испугался бы. У меня во всем мире не было друга, меня ничего не интересовало, кроме меня самого. Поскольку мне нравилось рассчитывать эффект яда, я испытал один, составленный мной, на юноше, который оскорбил меня. Он протянул месяц, умер в ужасных мучениях. Когда я возвращался с его похорон, на которых были все студенты колледжа, в котором я получил образование (Саламанка), череда странных мыслей посетила мой разум. Теперь я пуще прежнего боялся смерти и, хотя я не имел права ожидать, что моя жизнь будет более долгой, чем у прочих смертных, все же думал, что существует способ ее продлить. И почему, убеждал я себя, погрузившись в меланхолию, почему я должен предполагать, что эти мускулы или ткани сделаны из более прочного материала, чем у других людей? У меня не было оснований думать иначе — в конце отмеренного природой срока для атомов моего тела я, как и все прочие люди, исчезну, возможно, навеки. И в горечи моего сердца я проклял природу и шанс, в который я верил; и в приступе исступления, вызванном противоборством страстей, я в отчаянии упал у основания высокого ясеня, причудливо возвышавшегося над стремительной рекой.