Была полночь, я ушел далеко от Саламанки. Страсти, доведшие мой разум почти до бреда, придавали силы моей решимости и быстроты моим ногам, но после многих часов непрестанной ходьбы я начал ощущать усталость. Ни луна, ни единая звездочка не озаряли своим светом небосвод. Небо было затянуто пеленой густых облаков, и моему воспаленному воображению ветра, с суровым пением летевшие над ночной землей, навевали мысли о смерти и небытии. Я смотрел на стремительный поток, пенившийся у меня под ногами, — его едва можно было различить во мраке, разве что порой, когда белопенные волны били о берег, на котором я стоял. Тогда-то я и подумал о самоубийстве. Я почти было бросился в смертоносный поток, устремившись к неведомым краям вечности, когда тихий звон колокола соседнего монастыря донесся до меня в тишине ночи. Он задел какую-то струну в моей душе, которая запела в унисон с ним, она вибрировала потаенными мелодиями экстаза. Я больше не думал о самоубийстве, но, снова сев у корней ясеня, разразился слезами. Я никогда прежде не плакал, это было новое для меня чувство, необъяснимо сладостное. Я подумал, какими законами науки я могу проверить его, но философия подвела меня. Я признал ее несостоятельность и почти в то же самое мгновение допустил существование высшего и благого Духа, по образу коего создана душа человека; но быстро отмел эти идеи и, ослабев от чрезвычайной и непривычной усталости ума и тела, положил голову на выступ корня и, забыв обо всем, погрузился в глубокий и спокойный сон. Спокойный, сказал я? Нет, он не был спокойным. Мне снилось, что я стою на краю страшной скалы, высоко над облаками, среди чьих темных очертаний виднелись струи колоссального водопада. Ночной ветер доносил до моих ушей его рев. Надо мной возвышались пугающе изломанные и иззубренные фрагменты огромных скал, подсвеченные тусклой луной. Их высота, величие их уродливых очертаний и их громоздкость поражали воображение. Едва ли разум был способен осознать высоту их парящих пиков. Я видел, как проползали темные облака, влекомые порывами ветра, но сам ветра не ощущал. Мне чудились какие-то темные мерцающие образы на их почти ощутимых выступах.
Покуда я стоял так, взирая на огромную бездну, разверзшуюся передо мной, мне почудилось, что какой-то серебристый звук разбил тишину ночи. Луна засияла ярко, как полированное серебро, и каждая звезда замерцала ослепительно белым светом. Приятные образы незаметно овладели моими чувствами, когда вокруг словно бы заструилась восхитительно сладостная мелодия. То она приближалась, то замирала вдали печальными тревожащими душу нотами. И пока я стоял очарованный, все громче звучал напев неземной гармонии; он трепетал в самой глубине моей души, и таинственная ласка убаюкивала пылкие мои чувства. Я смотрел в жадном и любопытном предвкушении на развертывавшееся предо мной зрелище, ибо серебристый светящийся туман делал все вокруг почти неразличимым, но светло было, как днем. Внезапно, когда мелодия разлилась по всему небосводу, туман в одном месте разошелся, и в разрыве заклубились темно-багровые облака. Над ними, словно бы покоясь на незримом воздухе, возникла фигура совершеннейших и превосходнейших пропорций. Из ее пылающих очей исходили неописуемо яркие лучи, и сияние ее лика окрашивало прозрачные облака под ним в серебристый цвет. Этот фантом приближался ко мне, мне показалось, что эта фигура плывет на сладостных звуках мелодии, наполнявшей окружающий воздух. Голосом, который был само колдовство, это существо обратилось ко мне, говоря: «Пойдешь ли ты со мной? Будешь ли ты моим?» Я ощутил решительное желание никогда не принадлежать ему. «Нет-нет», — немедля вскричал я с чувством, не поддающимся описанию. Не успел я произнести эти слова, как мне показалось, что меня оледенил смертельный холод, землетрясение сотрясло скалу у меня под ногами, прекрасный образ исчез; вокруг заклубились тучи, как в первозданном хаосе, и из их темного чрева бесконечно вырывались метеоры. Со всех сторон слышался оглушительный грохот, казалось, все творение гибнет; кроваво-красная луна, сорванная с орбиты, погрузилась за горизонт. Кто-то схватил меня за шею, и, обернувшись в муках ужаса, я узрел образ более жуткий, чем возможно вообразить, чьи черты, гигантские и уродливые, были словно обожжены нестираемыми следами грома Господня; но в его мерзких и отвратительных чертах, хотя они казались совершенно иными, я угадывал прежнее прелестное видение. «Негодяй! — воскликнул он громоподобным голосом, — ты говоришь, что не будешь моим? Ты мой, и нет тебе спасения, и никакая сила не сможет этого изменить! Говори, ты хочешь быть моим?» Сказав это, он подтащил меня к краю обрыва: перспектива смерти затуманила мой разум, повергнув его в бездну ужаса. «Да, да, я твой!» — воскликнул я. Как только я произнес эти слова, видение исчезло, и я пробудился. Но даже когда я очнулся, мысль о том, что я пережил, пусть и во сне, не покидала моего расстроенного воображения. Мой разум, охваченный неодолимыми чувствами, не мог сосредоточиться ни на одном моменте, чтобы воспользоваться своей энергией, он был напряжен свыше его сил.