И с того дня глубокая, разрушительная меланхолия захватила престол моей души. Наконец, во время моих философских изысканий, я нашел метод, при помощи которого человек может жить вечно, и он был связан с моим сном. Оглядываясь назад, мне пришлось бы рассказывать о слишком многих ужасах, связанных с обстоятельствами этого открытия. Довольно сказать, что я пришел к выводу, что высшее существо действительно существует. Но, ах, какую же цену я заплатил за это знание! Лишь одному человеку, Вольфштайн, могу я передать тайну бессмертия и отказаться от него. О, с каким удовольствием я это совершу! Тебе я поведаю эту тайну, но прежде поклянись — даже Богом, если захочешь...
— Клянусь! — вскричал Вольфштайн в порыве восторга; жгучий экстаз разлился по его жилам; глаза его сверкали удовольствием. — Клянусь, — продолжал он, — и если Господь...
— Мне незачем, — продолжал Джинотти, — дальше рассказывать о том, как я использовал это, чтобы руководить всеми твоими поступками. Это ты достаточно поймешь, когда последуешь моим указаниям. Возьми, — сказал Джинотти, — и... и... сделай смесь согласно указаниям этой книги. Жди в полночь у развалин аббатства близ замка Сент-Ирвин во Франции, и там — о чем нет нужды говорить — ты встретишь меня.
ГЛАВА XI
Различные события и перемены, приносящие надежду на лучшие дни, ничего не сулили несчастной Элоизе. Немпер, достигнув цели, к которой влекла его собственная подлость, не испытывал уже почти никакой привязанности к несчастной жертве своей низости. Он обращался с ней самым жестоким образом, и его злоба лишь усиливала тяготы ее злосчастий. Как-то раз, подавленная жестокостью своих несчастий, Элоиза сидела, уронив голову на руку, и с мучительной печалью вспоминала те события, в результате коих она стала тем, чем была теперь. Она желала сменить ход своих мыслей, но тщетно. Попытки заглушить чувства лишь бередили раны ее души. Смерть любимого брата, которого она так нежно любила, придавала горечь ее чувствам. Остался ли на земле хоть кто-нибудь, на чьей дружеской груди могла бы она излить чувства, непонятные никому другому? Ах нет! Нет такого друга. Никогда, никогда более не будет у нее такого друга. Никогда более она никого не любила, а теперь принесла в жертву свое понятие добра и зла человеку, который никогда не ценил ее превосходства и не был способен вызывать у другого иных чувств, кроме ужаса и страха.
Такими были ее мысли, когда в комнату вошел Немпер в сопровождении некоего дворянина, которого он попросту представил как шевалье Монфора, знатного англичанина, своего друга. Это был красивый человек с приятными манерами. Он заговорил с Элоизой с плохо скрываемой уверенностью в собственном превосходстве и, казалось, был убежден в своем праве разговаривать с ней, а Немпер и не собирался разубеждать его. Разговор коснулся музыки, Монфор спросил мнение Элоизы.
— О! — воодушевленно воскликнула она. — Мне кажется, она возносит душу к небесам. Мне кажется, из всех наслаждений жизни это — самое высшее. Кто из живущих, внимая музыкальной гармонии, не позабудет о своих горестях и о самом земном существовании среди порождаемого ею восторга? Разве не так, шевалье? — сказала она, ибо живость его манер очаровала Элоизу, чей нрав, от природы легкий и живой, был угнетен страданиями и одиночеством.
Монфор улыбнулся, увидев, как пылко она открыла свое сердце, поскольку, когда она говорила, ее выразительное лицо озарялось чувством.