— Мой завет, — сказал Застроцци, — всю жизнь был таков: где бы я ни был, какие бы страсти ни потрясали меня до глубины души, я по крайней мере кажусь собранным. Как правило, я таков и есть; ибо, поскольку я не подвержен обычным чувствам, никакая случайность не тревожит меня, моя душа закалена для более интересных испытаний. Мой дух горяч и порывист, как и твой; но знакомство с миром заставило меня скрывать его, хотя он продолжает гореть у меня в груди. Поверь мне, я далек от того, чтобы отговаривать тебя от достижения твоей цели, нет. Любое стремление, предпринятое с жаром и выполняемое с упорством, должно увенчаться успехом. Любовь стоит любого риска — некогда я знал ее, но месть пожрала все остальные чувства в душе моей, и жив я лишь благодаря мести. Но даже если бы я желал отговорить тебя от того, к чему стремится твое сердце, я не стал бы утверждать, что не стоит пытаться, ибо все, что дает удовольствие, — правильно и созвучно с чувством достоинства человека, который создан для единственной цели — быть счастливым, иначе зачем нам даны страсти? Зачем те чувства, что волнуют мою грудь и сводят меня с ума, даны нам природой? Что же до смутных надежд на будущее, то почему мы должны лишать себя его удовольствий, даже купленных тем, что обманутое большинство зовет аморальностью?
Так запутанно обосновывал свои принципы Застроцци. Его душа, закосневшая от преступлений, могла иметь лишь смутное понятие о вечном блаженстве, ибо насколько человеческая природа удаляется от добродетели, настолько она отдаляется и от способности ясно мыслить о чудесных деяниях и таинственных путях Провидения.
Холодно и собранно говорил Застроцци: он раскрывал свои чувства с видом того, кто полностью уверен в излагаемой им доктрине, уверенность в которой развеивается неуловимым доказательством.
Пока он так говорил, Матильда молчала. «Застроцци наверняка умеет убеждать, он должен быть уверен в истинности своих обоснований», — думала Матильда, жадно глядя ему в лицо. Неизменное выражение твердости и убежденности не сходило с него.
— Ах, — сказала Матильда, — Застроцци, ты льешь бальзам мне на душу, я не знала твоих истинных чувств по этому вопросу; но отвечай мне: ты правда уверен, что душа умирает вместе с телом, или, если нет, то, когда эта бренная плоть становится землей, куда исчезает душа, ныне приводящая его в движение? Может, она влачит свое существование в скучной апатии или среди долгих мук?
— Матильда, — ответил Застроцци, — не думай так. Лучше предположи, что по свойственной ей способности тратить энергию эта душа должна жить вечно, что ни случайности, ни внезапные события не могут повлиять на ее счастье, но, отважно стремясь вырваться с наезженного пути, будучи еще связанной цепями смертности, она достигнет в будущем своем состоянии высших возможностей.
— Но религия! О...
—Я думал, у тебя отважная душа, — ответил Застроцци. — Я думал, у тебя высокий разум. Неужели я ошибся в оценке твоего характера? Не отступай, Матильда, перед этими лживыми, глупыми и вульгарными предрассудками. Пока же прощай!
С этими словами Застроцци ушел.
Так, искусным призывом к ее чувствам удалось ему угасить слабую искорку веры, что еще теплилась в груди Матильды.
И в той же мере, как угасала ее вера во Всемогущего и, соответственно, в надежду на вечное спасение, росла ее жгучая и неутолимая страсть к Верецци, и бред преступной любви заполонил ее душу.
«Назову ли я его своим навеки? — спрашивала в душе Матильда. — Будет ли вечно сжигать меня та страсть, что нынче овладела моей душой? Ах! Я знаю, что так будет, и, освободившись от бренного тела, моя душа улетит, но ее пылкие необузданные страсти никуда не исчезнут; и в единстве наших душ она вкусит небесные восторги».
Буйное и сумбурное волнение охватило ее душу: некоторое время она стояла, погруженная в размышления. Взволнованная чувствами своей души, она дрожала всем телом — она думала о чувствах Застроцци, она почти содрогалась от воспоминаний, но холодная и собранная манера, в которой он их излагал, убедила ее. Она подумала над его советом и, укрепившись духом, подавив все эмоции, обрела ту холодность, что была ей необходима для достижения цели.
Не думая более ни о чем и живя лишь для Верецци, Матильда изобразила на лице спокойную безмятежность. Она даже успокоилась душой, заставив ее обуздать свои чувства, и страсти, недавно обуревавшие ее, улеглись.
Она снова поднялась в комнату Верецци. Ее терзали смутные опасения, что он прознал о ее замыслах: но его почти кротко светящиеся глаза убедили ее, что те жуткие обвинения, которыми он осыпал ее, были всего лишь результатом временного помешательства.