— Графиня ди Лаурентини невиновна!
— Кто ты такой, чтобы осмеливаться утверждать это? — с недоверчивым видом спросил глава трибуналам
— Я Фердинанд Цайлнитц, немец, слуга графини ди Лаурентини, и я осмеливаюсь утверждать, что она невиновна.
— Предъяви доказательства, — сурово нахмурившись, воскликнул глава трибунала.
— Когда я вошел в покои, — сказал Фердинанд, — было поздно. Я увидел два окровавленных тела и графиню ди Лаурентини, без чувств лежавшую на софе.
— Умолкни! — воскликнул глава трибунала.
Фердинанд повиновался.
Глава трибунала шепнул что-то одному из людей в черном, и вскоре вошли четыре стражника с гробом на плечах.
Глава трибунала показал на землю, и стражи опустили свою ношу и открыли пораженной ужасом толпе Джулию, прелестную Джулию, чье тело было покрыто тысячами ужасных ран.
Толпа в ужасе вскрикнула в один голос, испуганная, ошеломленная, и потрясенная страшным зрелищем, но все же некоторые, оправившись от испуга, взирали на ангельскую прелесть несчастной жертвы мести, которой светилось ее лицо, не угаснув даже со смертью.
Матильда тяжело вздохнула, и, вопреки всему ее мужеству, на глаза ее набежали слезы, голова ее закружилась от ужаса, и она чуть не упала без чувств. Однако, справившись со слабостью и собрав свою волю, она подошла к трупу соперницы и в бесчисленных ранах, покрывавших ее тело, прочла свою будущую судьбу.
Она все смотрела на нее в воцарившейся глубокой тишине, и никто из зрителей не проронил ни слова, ни единого шепота не было слышно в просторном зале.
— Отойди, грешная, безжалостная женщина! — провозгласил глава трибунала с яростью. — Мало тебе того, что ты всю жизнь преследовала несчастную, что лежит перед тобой, убитая твоей рукой? Так прекрати смотреть на нее так, словно месть твоя еще не утолена. Удались, злодейка, возьмите ее под стражу, а пока приведите второго заключенного.
Двое стражников бросились к Матильде и оттащили ее подальше от трибунала, вошли другие четверо, ведя рослого, замечательно сложенного мужчину. При каждом его шаге звенели тяжелые цепи, сковывавшие его ноги.
Матильда подняла взгляд — перед ней стоял Застроцци.
Она бросилась вперед — стражи не двинулись с места.
— О, Застроцци! — воскликнула она. — Ужасной, отвратительной была наша жизнь, низким, позорным будет ее конец: если мы не раскаемся, то жуткими, страшными будут вечные мучения, которые ждут нас через четыре и двадцать четыре часа! Так покайся, Застроцци, покайся! И раз уж ты был моим сообщником в отступничестве от добродетелей, последуй за мной так же в отступничестве от упрямой и непреклонной порочности!
Это было сказало тихим прерывистым голосом.
— Матильда, — ответил Застроцци с презрительной усмешкой атеиста. Матильда, не бойся, рок хочет нашей смерти, и я намерен встретить смерть и полное уничтожение со спокойствием. Разве я не уверен в несуществовании Бога? Разве я не уверен, что смерть лишь освобождает нашу душу, разрешает от уз? Так чего мне дрожать перед смертью? Почему должен дрожать от страха смерти тот, чей разум вознесся выше оков предрассудка, ошибок лживого и несправедливого религиозного фанатизма?
Тут вмешался глава трибунала и заявил, что не может им позволить разговаривать дальше.
Оставив Матильду, Застроцци, совершенно не испугавшись ужасного зрелища, не дрогнув от близости мучительной смерти, в которой он был полностью уверен, подошел к трону главы трибунала.
Все смотрели на его высокомерное поведение и восхищались его полным достоинства выражением лица и бесстрашием даже более, чем прежде они восхищались красотой Матильды.
Все молча взирали на него и ждали, что против него выдвинут какое-то особое обвинение.
Имя Застроцци, произнесенное главой трибунала, уже нарушило тишину, когда преступник, презрительно глядя на судью, велел ему замолчать, чтобы избавить себя от ненужных хлопот.
— Да, я убийца, — воскликнул он. — Я не отрицаю — я вонзил кинжал в сердце моего оскорбителя, но намерения, которые сделали меня убийцей, были высокими и похвальными, ибо я поклялся моей любимой матери у ее смертного ложа отомстить ее соблазнителю. Думаете, что я боялся наказания, когда совершал отмщение? Неужто я свершил бы его, если бы мысль о бесполезных пытках, которые я обречен вытерпеть здесь, хоть как-то могла повлиять на мою решимость? Нет-нет. Если подлый мерзавец, который свел в могилу мою безгрешную мать, пал от кинжала того, кто поклялся отомстить за нее, если я отправил его на тот свет, того, кто разрушил мир той, которую я любил больше себя, разве можно меня винить?