Застроцци закончил и презрительно сложил руки на груди.
— Продолжай! — воскликнул глава трибунала.
— Продолжай! Продолжай! — эхом прокатилось по залу.
Он огляделся. Его поведение восхищало шумную толпу, и в тишине зрители смотрели на бесстрашного Застроцци, стоявшего перед ними, словно на полубога.
— Значит, меня призвали, чтобы я открыл то, что вызывает у меня мучительные воспоминания? Ах! Как это больно! Но все равно — вы узнаете имя того, кто пал от моей руки: узнаете того, чья память и доныне мне омерзительна невыразимо. Мне все равно, кто узнает о моих деяниях, ибо я убежден и до конца вечности буду убежден, что поступки мои честны. Узнайте же, что мою мать звали Оливия, и это была женщина, которая, по моему твердому убеждению, была средоточием всех добродетелей, всех самых прекрасных и превосходных качеств.
Отец того, кто благодаря моему коварству покончил с собой шесть дней назад в особняке графини ди Лаурентини, воспользовался ее минутной слабостью и обесчестил ту, что родила меня. Он дал священную клятву жениться на ней — и нарушил ее.
Вскоре моя мать родила меня — соблазнитель женился на другой. Когда нуждающаяся Оливия просила милостыню, чтобы не умереть с голоду, ее гордый соблазнитель вышвырнул ее из своего дома и глумливо велел ей идти заниматься своим ремеслом. «Преступление, которое я совершила с тобой, клятвопреступник, — воскликнула моя мать, уходя от его дверей, — будет моим последним проступком!» Клянусь небом, она вела себя благородно. Жертва обмана, она рано сошла в могилу, и, прежде чем ей исполнилось тридцать лет, ее беспорочная душа улетела в небеса, навстречу вечному блаженству. Хотя мне было всего четырнадцать лет, когда она умерла, я никогда не забуду ее последних слов. «Сын мой, — сказала она, — мой Пьетрино, отомсти за мои несчастья, отомсти этому лживому Верецци и до конца жизни преследуй его потомство!»
Видит небо, я думал, что отомстил ему. Мне еще не исполнилось двадцати четырех лет, когда этот лживый мерзавец, пусть и защищенный стеной своего высокого положения, пусть и забывший об оскорблении, покарать за которое не терпелось моей руке, пал под моим кинжалом. Но я уничтожил лишь его тело, — добавил Застроцци с ужасным видом неудовлетворенной мести. — Время научило меня, и теперь душа его сына обречена на адские муки до скончания времен, ибо он покончил с собой, но именно мои козни, пусть незримые, привели к его гибели!
Матильда ди Лаурентини! Ха! Почему ты дрожишь? Когда ты пронзала кинжалом ту, что ныне мертвой лежит пред тобой в гробу, ты ведь не думала о неминуемом роке? Ты наслаждалась счастьем с тем, кого обожала, ты даже вышла за него замуж и более месяца испытывала невыразимое счастье, и все же не желаешь за это платить? Видит небо, я не таков! — он разразился хохотом. — Ах, бедная, глупая Матильда, неужели ты думаешь, что только из чувства дружбы я подсказал тебе, как завоевать сердце Верецци? Нет, это месть заставила меня горячо участвовать в твоих планах; месть заставила меня привести ту, чье безжизненное тело лежит здесь, в твой дом, предвидя, как это повлияет на пламенные страсти твоего мужа.
Я был откровенен с вами, — сказал он, — так что выноси свой приговор, судья. Я знаю мою судьбу и вместо ужаса испытываю радость от приближения смерти, ибо я закончил все, что должен был свершить на земле.
Застроцци закончил и бесстрашно устремил свой выразительный взгляд на главу трибунала.
Пораженный твердостью Застроцци и потрясенный преступлениями, в которых он столь откровенно признался, глава трибунала в ужасе отвернулся.
Застроцци стоял неподвижно и бесстрашно ждал решения своей судьбы.
Глава трибунала что-то шепнул человеку в черном. Вошли четверо стражников и установили дыбу.
Даже корчась в неописуемых мучениях почти невыносимой пытки, он сохранял твердость, и на его одухотворенном лице сияла улыбка глубочайшего презрения, и с диким хохотом ликующей мести он скончался.
СЕНТ-ИРВИН, ИЛИ РОЗЕНКРЕЙЦЕР
ГЛАВА I
Алые грозовые тучи, летя на крыльях полуночного урагана, с порывами ветра скользили по багровому диску луны. Все усиливающийся яростный ветер стонал среди чахлых кустов, которые, не в силах устоять перед его бешенством, прижимались к камням. Почерневшие небеса порой освещали вспышки голубоватых молний, которые, сверкнув на гранитных скалах, на мгновение выхватывали из мрака жуткую картину Альп, мимо чьих гигантских бесформенных вершин, алых от призрачных лунных лучей, полосами летели черные клочья грозовых туч. Начался крупный дождь, и раскаты грома, все более громкие и оглушительные, сотрясали небеса, пока эта затяжная война, отдаваясь эхом в пещерах, не затихла, превратившись в смутное ворчание среди длинной цепи гор. И среди всего этого хаоса, в этот ужасный час бури, когда рядом нет ни единого живого существа, которого можно было бы назвать другом, когда нет никакого приюта, куда можно было бы укрыться от ужасов ничтожества и нищеты, стоял Вольфштайн. Он взирал на битву стихий, прислонившись к выступу гранитной скалы. Он проклинал свою неверную судьбу и взывал к Всемогущему, чтобы Тот обрушил на его голову гром небесный, чтобы Тот покончил с его жизнью, бесполезной для него самого и общества, чтобы он более своим существованием не позорил Того, Кто никогда не творит ничего без цели.