Разбойники разошлись далеко за полночь. Но разум несчастного Вольфштайна был слишком переполнен вечерними событиями, чтобы обрести покой. Он встал рано со своего бессонного ложа, чтобы подышать утренним воздухом. Солнце почти встало, все вокруг было исполнено красоты и покоя и благоприятствовало размышлениям, которым непонятным образом мешало само соседство с его покинутыми сообщниками. Несмотря на его попытки подумать о чем-то ином, образ Мегалены заполнял его мысли. Ее очарование оказало на него слишком глубокое впечатление, чтобы легко отмахнуться от него, и злополучный Вольфштайн, который всегда поддавался внезапному порыву чувства, понял, что связан с ней узами более прочными, чем могла бы связать его временная тирания горя. Ибо никогда Вольфштайн не видел столь прекрасного образа: ее лицо представляло собой образец совершенной симметрии; ее голубые, полные любви глаза, в которых порой мелькала буря, казались почти нечеловеческими; каштановые волосы свободными прядями обрамляли ее атласные щеки; все это было неотразимо.
Вольфштайн долго бродил, не замечая ничего вокруг. Протяжный зов разбойничьего рога коснулся его слуха и пробудил его от раздумий. По его возвращении в пещеру бандиты собрались перекусить; когда он вошел, главарь посмотрел на него с нескрываемым и ревнивым удивлением, но не сказал ни слова. Затем, когда с едой было покончено, они стали обсуждать скучные и нудные свои дела, а потом все негодяи разошлись кто куда.
Мегалена, оставшись наедине с Агнес (единственной, кроме нее, женщиной в пещере, которая была прислугой разбойникам), попыталась самыми робкими просьбами и мольбами пробудить в ней жалость. Ей удалось выпросить у нее объяснения, почему она здесь, в заточении, и она стала горячо расспрашивать об отце. Агнес нахмурилась мрачно и недобро, и ее золотисто-бронзовый лоб прочертила глубокая морщина — это был единственный ответ, которым удостоила ее эта бесчеловечная женщина. Однако после краткого молчания она сказала:
— Ты считаешь себя выше меня, гордячка, но время уравняет нас. Смирись, и ты останешься жить, так же как я.
В этих словах Мегалене послышался тайный смысл, которого она не могла понять. Потому она не ответила и дала Агнес уйти, не задавая больше вопросов. Несчастная Мегалена, жертва отчаяния и ужаса, пыталась воскресить в памяти те события, которые привели ее сюда, но в голове проносились лишь бессвязные обрывки мыслей. Единственным источником света в ее узилище была жалкая лампа, чье неровное мерцание рассеивало почти ощутимую мглу ровно настолько, чтобы лишь сильнее подчеркнуть окружающий ее ужас. Она с тоской оглядывалась по сторонам, ища хоть какой-нибудь выход, но его не было — разве только дверь, в которую входила Агнес, но она была заперта на задвижку снаружи. В отчаянии она упала на жалкую циновку.
— За что я погребена заживо? — воскликнула несчастная Мегалена. — Не лучше ли в одно мгновение погасить ту искру жизни, что еще теплится в моей груди? Отец, где ты?! Твое непогребенное тело, может быть, растерзано на части яростью горного водопада! Не предчувствовал ты такой беды! Не предчувствовал ты, что наше последнее путешествие приведет тебя к безвременной смерти, а меня — к позору и ничтожеству, которые закончатся лишь вместе с моим злосчастным существованием! Некому здесь утешить меня, некому пожалеть!
С такими словами, охваченная чувствами, она опустилась на ложе с залитым слезами лицом.
Пока истерзанная горестными воспоминаниями сирота еще стояла на коленях, вошла Агнес и, даже не заметив ее страданий, велела ей готовиться к пиру, на который соберутся все бандиты. В молчании, одна, среди мрачных низких сводов, она следовала за своей проводницей, от чьего сурового и угрожающего взгляда вся она сжималась в ужасе, пока они не достигли того помещения в пещере, где все ждали ее появления, чтобы начать пир. Когда она вошла, Кавиньи, главарь, усадил ее по правую руку от себя и угождал ей настолько, насколько его упрямый нрав позволял ему угождать женщине: она принимала его учтивость с напускной благосклонностью; но ее взгляд часто обращался к молодому Вольфштайну, который привлек ее внимание прошлым вечером. Его лицо, невзирая на тень скорби, которой отметила его жестокая рука страданий, было привлекательным и красивым — не той красотой, которую все видят, а внутренней, открытой без сопротивления каждому, кто обладает проницательностью. Он был высок ростом и обладал величественной статью, и в его выразительном взгляде вспыхивало пламя, которого она не могла понять, но оно проникало в самую душу одинокой Мегалены. Вольфштайн смотрел на Кавиньи с негодованием и завистью; и хотя почти и не осознавал смертоносного стремления своей души, решился на ужасное деяние. Кавиньи был в восторге от красоты Мегалены и в душе поклялся, что пойдет на все, чтобы завладеть таким прелестным предметом. Похотливое предвкушение благодарных ласк бурлило во всех его жилах, когда он смотрел на нее, глаза его вспыхивали торжеством беззаконной любви, однако он решил отложить час своего счастья до тех пор, пока не сможет насладиться более свободно, не сдерживая себя, со своей обожаемой. Однако она смотрела на главаря с плохо скрываемым отвращением; его мрачное лицо, надменная суровость и презрительная ухмылка, обычно не покидавшая его лица, отталкивала ее, а не вызывала ответной приязни, в которой надменный главарь нимало не сомневался. Все же он сознавал холодность, но приписывал ее девственной скромности или новому ее положению, так что оказывал ей всяческое внимание; так же не упустил он случая пообещать ей всяческие блага, которые могли бы заставить ее смотреть на него с почтением. Однако, прячась за искусным притворством, прекрасная Мегалена жгуче желала свободы, ибо свобода прекрасна, прекраснее всех удовольствий жизни, а без нее жизнь пуста.