И, уже обращаясь к собранию, сказал:
– Вот что значит, товарищи, быть политически беззубым и беспринципным! В час, когда наша Родина напрягает свои усилия на восстановление народного хозяйства, собирается в единый кулак, вот такие люди разлагают общество, своими мещанскими интересами наносят непоправимый вред.
– Да ведь есть хочется, – серьёзно крикнул Зуев. И всё собрание грохнуло, а потом как-то сразу притихло. Понимали люди, что все эти слова, сказанные Сундеевым – демагогия и игра, привычная игра, скрывающая истинные намерения. Значит, и в этом году оставят колхозников без хлеба.
Утром, когда Ольга ушла доить корову, в дом к Андрею влетел Колька Дашухин. Был малец возбуждённый, красное, прогретое утренним солнцем лицо показалось каким-то прокалённым.
– Дядя Андрей, у вас красный материал есть?
– Зачем тебе?
– Председатель послал. Сегодня первый красный обоз с хлебом отправляем.
– Нету, – ответил Андрей и отвернулся. Значит, всё идёт по старой наезжанной колее. Он ушёл в себя, собрал морщины у лба, прозрачные тени залегли под глазами. Нет, и в засуху на первом плане не деревенские люди, не их пухнущие семьи, плюют на их потуги и усилия. Он стукнул кулаком по столу и, наверное, проломил бы, не будь крышка дубовой.
А председатель, его линия? Только о себе думает Бабкин, как кот сало, стережёт своё благополучие. Чихать он хотел с той самой высокой деревянной вышки на то, что останутся на зиму людям отходы да полова!
Глава четырнадцатая
Лёнька появился в Парамзине как раз под престольный праздник Успенья. Был такой деревенский праздник в конце августа, обычно шумный до войны, с песнями и хороводами, с праздничными застольями, с соленьями и моченьями, припасёнными на зиму. Ещё Успенье называли третьим Спасом и шутили про себя: пришёл Спас – готовь шубу про запас.
И в самом деле, стало уже холодать, особенно по ночам, хотя днём ещё весело светило солнце, слало на землю слабые сквозные лучи, и тогда округа утопала в засинённой дымке. Но вечером вместе с быстро наступающей темнотой решительно надвигались на низины пухлые туманы, потихоньку проглатывали ольховые кусты в низинах, копёшки сена на лугу.
На Успенье в старые добрые времена шёл по деревне чудный запах печёного из новины хлеба, духмяных блинов, взбитых на молоке и яйцах, а на столе в каждом доме непременно дымились густые наваристые щи из молодой капусты, приготовленные на курином бульоне, на столе красовались пунцовые помидоры и янтарные дыни.
В военные годы деревня словно притаилась, было не до праздников, гнулись и корежились люди от потерь близких, родных людей, и человеческая память не могла смириться с тем, что нет на свете тех, с кем делили хлеб и радость, тревогу и восхищение. Почти в каждом доме в Парамзине на стенах в старых киотах висели фотографии, к которым были прикреплены чёрные ленточки.
Андрей вспомнил, как в Финляндии он неожиданно увидел у некоторых домов привязанные жёлтые ленты и поинтересовался: почему? И ему объяснила Ресма, что такова традиция: если нет человека дома, а его ждут и печалятся о его судьбе, вывешивают вот такой знак около дома. В Парамзине надо было у каждого крыльца вывешивать эти ленточки, и не по одной, а по нескольку. Словно частый гребень выгребала война людей, а вот возвратила немногих.
Лёнька готовился к празднику. Они ещё тогда, когда вернулись в ФЗО после нескольких дней отлучки, договорились с Серёгой – всё, ша, затихнем на время, а потом – нагрянем снова в деревню, погулеваним, отдохнём на славу. Впрочем, Лёнька дал себе зарок – больше воровать он не будет, это не только бесчестно, но и страшно стыдно. Он не мог представить, как будет глядеть в глаза Ольге, которая живёт теперь в доме Глуховых, заколотив досками окна своего домишки.
Отвращение к себе возникло в его душе. Мерзко и противно, будто он держал в руках мёртвую крысу. Разные думы теснились в его голове, а вдруг Ольга знает, или вдруг Кузьмин напал на их след и только ждёт, когда они появятся в Парамзине, тогда и спеленают голубчиков – и от этих дум становилось не по себе, создавалось ощущение, что тело и душа раздавлены, не осталось ни клочка живого места.
Он тихо прошёл в дом, низко поклонился Ольге, пощекотал сидевшего за столом Витьку, и тот радостно взвизгнул, даже испугал мать. Вообще Ольга страшно переживала за Витьку, ей он казался случайным семенем, занесённым в чужую почву и неизвестно, прорастёт ли оно, не завянет, не заглохнет, не раздавит ли чужой неосторожный сапог.
Но тревожные мысли эти постепенно теряли силу по мере того, как Андрей всё больше становился для Витьки непререкаемым авторитетом. Кажется, всё нравилось сыну в Андрее. И то, что он многое знал и умел, и то, что воевал, и даже то, что был Андрей немногословен и сдержан.