Видя, что все мои попытки привлечь их внимание тщетны, я спустился с платформы и побрел к гавани. Странность и необъяснимость происходящего все больше угнетала меня, и я все острее чувствовал, что не нахожу ей рационального объяснения. Я словно провалился в лимб, где царили безумие и растерянность, угодил в тупик некоего сверхъестественного измерения. Обитатели острова, судя по всему, тоже были сбиты с толку: без сомнения, они понимали, как понимал я, что с местной географией, а возможно и с хронологией, что-то не так.
Остаток дня я бродил по улицам, но так и не встретил никого, кто почувствовал бы мое присутствие, и не нашел ничего, что развеяло бы растущее смятение духа и разума. Везде мне попадались люди, мужчины и женщины, и, хотя не все были седы и морщинисты, все производили впечатление незапамятной древности, бесконечных, не поддающихся подсчетам лет и жизненных циклов. И все были встревожены, все болезненно сосредоточены, все изучали карты, древние свитки и книги, всматривались в море, небо или уличные медные таблички с астрономическими законами, словно надеялись найти некий изъян в своих вычислениях. Я встречал зрелых мужчин и женщин и тех, чьи лица отличались свежестью юности, но ребенка видел только однажды, и на его лице отражалась не меньшая озабоченность, чем на лицах старших островитян. Если они и были способны есть, пить и выполнять какую-то рутинную работу, это происходило вдали от моих глаз. Меня захватила идея, что их пребывание в таком состоянии болезненной сосредоточенности длится столь долго, что в других мирах его сочли бы вечностью.
Я подошел к большому строению, за открытыми дверями которого царил мрак. Всмотревшись внутрь, я понял, что это храм, ибо из пустынных сумерек, пропитанных тяжелыми ароматами выгоревших благовоний, на меня взирали косые глазки грозного чудища. Изваяние было вырезано из камня или дерева, руки у него были как у гориллы, а на лице застыла нечеловеческая злоба. Увиденное мне не понравилось; я покинул храм и отправился дальше бродить по улицам.
Затем я спустился к берегу, где у каменного мола были пришвартованы суда с оранжевыми парусами. Их было пять или шесть: маленькие галеры с одним рядом весел; металлические фигуры на носу имели явное сходство с примитивными божествами. Галеры были истрепаны волнами бесконечных лет, паруса напоминали рваные тряпки и не меньше, чем все остальное на острове, производили впечатление седой древности. Глядя на них, легко было поверить, что их причудливые резные носы касались пристаней Лемурии, ушедших под воду в незапамятные времена.
Я вернулся в город, снова попытался привлечь внимание его жителей, и снова безуспешно. Пока я бродил по улицам, солнце закатилось за горизонт и на пурпурном небе тотчас проступили звезды. Они были огромными и покрывали все небо. Я всматривался в них взглядом опытного моряка, но не находил знакомых созвездий, хотя мне показалось, будто то здесь, то там проступают их искаженные и растянутые подобия. Все выглядело безнадежно искривленным, и эта кривизна подчиняла себе мой мозг, чем дольше я пытался обрести хоть какой-то ориентир; вероятно, жители города были одержимы той же заботой…
Не знаю, сколько времени провел я на острове. Здесь время теряло смысл, но даже если нет, я все равно утратил способность к точным вычислениям. Все вокруг было невозможным и неестественным, все напоминало тревожную и нелепую галлюцинацию, и половину времени я воображал, что по-прежнему пребываю в забытьи и меня все еще носит по волнам. Разве это не выглядело самым разумным объяснением? Меня не удивляет, что те, кто узнал мою повесть, не ищут других резонов. И я бы с радостью с ними согласился, если бы не некоторые вполне материальные детали…
Я также не могу сказать ничего определенного о том, как именно жил на острове. Помню, что спал под звездами за городом; помню, что ел и пил, день за днем наблюдая странных островитян, погруженных в безнадежные вычисления. Иногда забредал в дома, чтобы раздобыть еду, несколько ночей — если я ничего не путаю — даже спал в одном доме при полном равнодушии хозяев. Ничто не могло разрушить чары их сосредоточенности и заставить отозваться на мое присутствие; и вскоре я бросил попытки. По мере того как шло время, мне самому начало казаться, что я развоплотился, стал сомнительным и эфемерным и их пренебрежению не стоит удивляться.