Демельза опустилась на колени на бархатную кушетку рядом с Россом, откинула волосы и посмотрела на него.
— В феврале он был жив.
— Да. В феврале он был жив.
Поднявшийся ветер бросал струи дождя в окна. Вода бурлила в новом водостоке.
— Не понимаю, Росс. Что такое вселилось в людей? Или это только французы такие кровожадные?
— Нет. Хотя они пережили гражданскую войну и такие лишения, которых мы, к счастью, избежали.
— Ну да... Но оглянись вокруг и посмотри на людей. По большей части они не выглядят озлобленными. Простой народ живет тяжело и тяжко трудится. Лишь немногие могут на досуге насладиться жизнью. Но и все остальные, все они, не кажутся злобными. Я не получила утонченное воспитание, но видела мало зла. Едва ли...
— К примеру, каждую ночь тебя избивал пьяный отец.
— Ну да, — она помолчала, немного выбитая из колеи. — Но ведь только спьяну...
— Или те мальчишки, которые связали Гаррика с кошкой хвостами просто ради забавы.
— Да... Но они же просто мальчишки, заслуживающие хорошей порки. Но я все равно не понимаю, откуда берется зло в людях вроде тех, о ком ты толкуешь. Да ведь та женщина была своя же! Никак не могу этого понять, Росс.
Он положил руку ей на шею и пробежался пальцами в том месте, где кудрявились черные волосы.
— Наверное, это потому, что в тебе самой так мало злого.
— Нет, нет. Я так не думаю. Я совсем не о том. Я не верю, что в обычных людях коренится это зло. Возможно, это что-то вроде лихорадки, которая прилетает с ветром, как холера или чума — прилетает с ветром и оседает на каких-то людях или на целом городе, или стране. Все становятся жертвами.
Росс поцеловал ее.
— Это объяснение ничем не хуже любых других.
Демельза чуть-чуть отодвинулась, чтобы увидеть выражение его лица.
— Не смейся надо мной, Росс.
— Я вовсе не смеюсь, точнее, не так, как ты себе представляешь. Совсем не свысока, поверь. В последнее время я частенько боюсь оказаться ниже тебя в суждениях о людях.
— Не думаю, что у меня есть какие-то суждения, по крайней мере те, которыми стоит гордиться. Наверное, я просто более земной человек по сравнению с тобой. Я как Гаррик — могу учуять друга.
— Или врага?
— Иногда.
— А Толли Трегирлс?
— О, он не враг, — нахмурилась Демельза. — Пожалуй, опасный друг.
— В каком смысле опасный? Потому что может утянуть меня к прежним дурным привычкам?
— Если ты вернешься к прежним дурным привычкам, как ты их называешь, то будешь зачинщиком, а не ведомым. Нет. Я о том... Ты человек преданный, возможно, даже слишком. Как только кто-то становится твоим другом, он практически оказывается вне критики.
— Может, это форма эгоизма.
— Вряд ли я понимаю, что это значит.
— Эгоизм — это когда думаешь слишком много о себе и собственном мнении. Мнении о политике или религии или просто о вине или друге, для эгоиста всё это одинаково бесспорно.
Демельза выпрямила ноги и села рядом с ним.
— Ты меня запутал, Росс. Я лишь хотела сказать, что дружба причиняла тебе неприятности в прошлом, и Толли Трегирлс может стать опасным, если попадет в беду, и ты помчишься на выручку.
— Как с Джимом Картером и Марком Дэниэлом? А теперь еще с Дуайтом Энисом?
Она кивнула.
— Правда, они более стоящие люди, чем Толли Трегирлс, так мне кажется.
— Какой милый розовый бант на твоей блузке. Она новая?
— Новая. Миссис Треласк ее сшила.
— Чудесно... Чудесно. С тобой в любом случае приятно говорить о дружбе. А что до Толли Трегирлса, что ж, поживем — увидим, стоит ли по этому поводу волноваться.
— Ох, я и вовсе из-за него не волнуюсь.
— Тебя взволновали новости о Дуайте?
— Да.
— Хочешь, чтобы я бросил этим заниматься?
— Огонь на свечах сдувает, — сказала Демельза. — В комнате сквозняк.
— Надо повесить портьеры на дверь.
После паузы Демельза спросила:
— Ты ведь получил два сообщения из Кемпера? А о чем второе?
— Пришло на прошлой неделе. Молодой мичман с фрегата «Кастор» написал матери в Сент-Остелл. Письмо пришло недавно и датировано на месяц позже того, что получила Кэролайн от Дуайта.
— Плохие новости?
— Он пишет, что из четырех захваченных в плен мичманов в живых остался он один. Он похож на скелет и потерял все волосы из-за болезни. Я не помню точные слова, но не могу забыть то чувство, которое произвело письмо — сердце сжимается при мысли о наших солдатах без денег, без одежды, до крайности истощенных болезнями, дерущимися за дохлую собачатину и жадно ее пожирающих. За голову и потроха собаки, по его словам, всегда можно выручить тридцать су, продав ее голодающим товарищам.