— И по всем пунктам вас признали невиновным, — Дэниэлл покраснел.
— Да, это верно. Но я помню, отпуская меня, судья сказал, что вердикт жюри основан не на логике, а лишь на сострадании.
— Я про это ничего не знаю, капитан Полдарк, но факт остается фактом — вы покинули суд с незапятнанной репутацией.
— Да. Полагаю, можно сказать и так.
— Вы считаете, что можете так сказать. Стало быть, против вас нельзя выдвинуть подобные обвинения.
— Согласен, но мне также следует вам напомнить, что за два года до этого случая я силой ворвался в Лонсестонскую тюрьму и забрал оттуда своего работника, отбывавшего там наказание.
— Я кое-что слышал об этом. Разве он не умирал?
— Как выяснилось — да. Но все это вряд ли характеризует меня среди людей моего положения как человека, пригодного на роль служителя закона.
Дэниэлл вынул черепаховую табакерку и предложил Россу, но тот с улыбкой покачал головой.
— Если вы оглянетесь вокруг, капитан Полдарк, то обнаружите, что едва ли можно найти того, кто в молодости не посылал подальше условности и запреты. Так что это не только ваша особенность. Посмотрите на поведение большинства своих соседей, и вы мало кого найдете, кто бы не совершал ошибок молодости.
— Несомненно. И не только молодости. И вы подталкиваете меня занять эту должность, исходя из принципа, что лучший священник — это раскаявшийся грешник?
— Я бы так не сказал.
Росс покачивал ногой и смотрел в окно.
— Как называются эти окна? Венецианские?
— Да.
— Дом невероятно светлый. Один из самых светлых из тех, в которых я побывал.
— Вы — носитель старинной фамилии, весьма уважаемой в графстве. Пока ваш племянник или сын не вырастут, нет никого, кроме вас, кто мог бы ее представлять.
— Мой отец судьей никогда не был.
— Не был. Но им являлся его старший брат Чарльз, пока был жив.
«И дело не только в этом», — подумал Росс.
— При управлении графством особенно ценятся образование и опыт, — сказал Дэниэлл, — вот бы где пригодился старый Хорас Тренеглос, который даже античную литературу изучал, а особенно Джон Тренеглос, в юности изучавший право в Кембридже. Ваш обширный опыт будет способствовать повышению эффективности и компетентности судейского сообщества.
— Это ваша идея, мистер Дэниэлл?
— Нет-нет. Нескольких человек. Все согласовано. Уверяю вас, никаких препятствий. Все считают, что настало время.
Росс встал.
— Завидую, что у вас столько книг. Вижу, у вас есть «Права человека» Тома Пейна. Запрещенная книга?
— Не в то время, когда я ее купил. Если же решу сейчас ее продать, то меня оштрафуют. Вы читали?
— Да. И не нахожу ее столь революционной, как некоторые.
— Ну... все зависит от точки зрения. Пенсии всем старше пятидесяти? Образование для бедных? Высокий налог на доходы, превышающие двадцать три тысячи фунтов в год? Кое-кто считает это достаточно революционным.
— Как вы сказали, это зависит от точки зрения. Разумеется, это крайне радикально. Но Пейн, как мне кажется, это провидец, который нацелился слишком высоко, не революционер в агрессивном смысле и не истинный почитатель результатов французской революции, хотя так и может показаться. Он порицает не владение частной собственностью, а неограниченное её использование в корыстных целях. Мне говорили, что Питт тайно симпатизирует большей части написанного Пейном.
— Чьи-либо симпатии пусть лучше останутся тайной, в наши-то времена, — сухо ответил Дэниэлл. — Не знаете, он еще жив?
— Кто, Пейн? Бог знает. Сейчас во Франции никто не знает, кто жив, а кто умер.
Они замолчали.
— Боюсь, я вынужден отказаться, — сказал Росс.
Дэниэлл закрыл табакерку и высморкался в изящный, но скромный батистовый платок. Через распахнутое окно доносилось приятное воркование голубей. Стоял тёплый августовский день.
— Я ценю ваше мнение и мнение ваших друзей, благодарен за приглашение и надеюсь, отказом не поставлю на себе клеймо неблагодарного ханжи, но я не могу заставить себя судить своих ближних.
— Нужно просто интерпретировать нормы права, действующие на территории графства.
— Да, но это включает в себя вынесение приговора. Сейчас я стараюсь быть законопослушным гражданином и надеюсь оставаться им и впредь. Но были времена, когда я бросал закону вызов, и не исключено, что в будущем это повторится. Вероятно, не ради себя. Лично мне не грозит остаться без крыши над головой и работать в ужасающих условиях, слечь с туберкулезом в тридцать или видеть, как голодает жена, а голые дети барахтаются на полу хижины. Мне не грозят соблазны стащить дрова для очага, чтобы согреться, или убить зайца, чтобы накормить семью. Но в таких случаях закон зачастую не принимает во внимание условия, в которых совершалось правонарушение. Так произошло с моим слугой, его отправили в тюрьму на два года, где он и умер. Я — не революционер в том смысле, который вкладывают в это слово якобинцы. Я сторонник неприкосновенности частной собственности. Я не люблю воров. Но наказания за это слишком жестоки. Если передо мной будет стоять человек, обвиняемый во вторжении в частные владения и краже кроликов, я не смогу не задаваться вопросом: а не поступил бы я так же, будь я на его месте? А если бы я поступил так же, как могу обвинять его?