Антось Ивашкевич вышел из клуба весь в поту. То, что он услышал сегодня на комсомольском собрании, не было для него новостью. Он знал об этом и раньше, но думал, что, кроме него, никто больше не знает, потому и таил все глубоко в душе.
Тяжело было Антосю слушать высказывания комсомольцев. Особенно обидным показалось выступление Янки Нарутя: «Антось знал, но молчал. Пусть он скажет, почему он молчал», — говорил Янка.
«Эх, Янка, Янка… А еще лучший друг. Почему же ты мне не подсказал вовремя! Разве ты не знаешь, как тяжело выносить сор из собственной избы. Разве ты не видел, как эта грязь мешала мне жить и дышать», — в отчаянии думал Антось.
Не ожидая товарищей, он зашагал по улице, в самый ее конец, где на отшибе стояла его хата.
Наносы уже спали. Тени от деревьев и домов ложились на улицу такими черными пятнами, что на них, словно в бездну, страшно было ступить.
Тихо и беззвучно кругом. Полная луна успела уже высоко подняться и смотрела с неба слегка заносчиво и хитровато, словно хотела сказать: «Взгляни-ка, хлопче, какая я сегодня круглая!»
Антось не заметил, как очутился перед калиткой своего двора. В хате горела лампа. Значит, и сегодня отец где-то был и недавно вернулся домой.
«Понятно, где он был. Там, где и обычно бывает», — подумал Антось.
Никогда раньше не решался думать об отце плохо, прогонял от себя дурные мысли, а сегодня они навалились на него. И чем больше думал, тем больше накипала злость. Знал, если сейчас зайдет в хату — не выдержит, даст волю злости и произойдет что-то страшное.
Он отвернулся от хаты и взглянул на озеро. В эту теплую августовскую ночь оно казалось бескрайним. Берега терялись вдали, словно сливались с темно-синим небом. Лунный свет колыхался на поверхности. Кудрявые вербы нагнулись низко, к самой воде. Хотелось подойти, наклониться вместе с ними, посмотреться в прозрачное нарочанское зеркало…
Дома было так, как и ожидал Антось. Отец босой, согнувшись ходил по комнате, заложив руки назад. В белой рубашке и черной жилетке, он напоминал вспугнутого аиста. Бородка его задиристо торчала вперед, и острые, колючие усы усиливали это сходство.
Видимо, отец с матерью разговаривали о чем-то не особенно приятном. Это Антось понял по печальному взгляду матери.
— Где ты шатаешься до полуночи? — спросил отец и повернулся в сторону матери. — Учишь меня! А ты вот лучше сына поучи. Не я за вашей спиной живу, а вы за моей.
— Что, отец, и сегодня у Ломотя был?
— А твое какое дело? — подойдя вплотную, спросил отец.
Он дохнул в лицо Антося перегаром самогона, и тот отступил назад.
— Не ты у меня должен спрашивать, где я был, а я у тебя! Понял?
— Сегодня, кажется, не праздник, а к Ломотю в праздник ходят.
— А я устроил себе сегодня праздник… А захочу — устрою и завтра.
— Боже мой! И когда все это кончится! Как пошла рыба, у тебя что ни день — праздник и праздник… — проговорила мать.
— А ты что? Голодная? Голая и босая?
— Хватит, отец, опротивело. Я до сих пор молчал, а теперь хватит. Думаешь, не знаю, на какие деньги ты пьешь?
— Знаешь? Молодец. Может, на твои? Может, из дома выношу?
— С озера ты выносишь… Кто вчера артельную мережу вытряхнул? Не ты?
— Ах, сукин ты сын! Как у тебя язык повернулся! — набросился на Антося отец.
Он с удивлением посмотрел на сына.
— У тебя руки не дрожали, когда ты всю рыбу из мережи, что напротив Трех сосен, вытряхнул и к Ломотю на водку снес?
— Ты видел? — растерянно спросил отец.
— Люди видели, а я и так знаю.
— Лю-у-ди!.. Почему же не словили, если видели?
— Слушай, отец, нечего прикидываться. Никому ты голову не заморочишь, а мы, домашние, давно знаем, на что ты пьешь.
— Знаете? Ага? Как же вам не знать! Может, ты знаешь, на какие деньги я тебе хромовые сапоги сшил?
— На сапоги я заработал, и не на одни! — крикнул Антось и почувствовал, как кровь приливает к лицу, а внутри что-то натянулось как стрела, задрожало.
— Заработал! Он заработал. Не заработал бы ты, если бы на отцовской шее не сидел!
— Не нужны мне твои сапоги, — крикнул Антось, — если они на краденое куплены! Отнеси их тому, от кого принес! Назад к Ломотю отнеси!
Не в силах больше выдерживать, Антось выбежал во двор. Стыд жег его. Это было хуже, чем там, на комсомольском собрании. Слова отца резанули его по самому сердцу, без жалости… От одной мысли, что он хотя и невольный, но соучастник преступления, стало страшно.
Справлялись эти сапоги долго. Сначала отец принес голенища. Был он тогда подвыпивши, все нахваливал товар. Ощупывал, тянул, щелкал от удовольствия языком. Потом появились передки и подклейки, позже — стельки и подошва. И все это — вильнюсский товар — первый сорт, и при том куплен очень выгодно. Почему же тогда Антось не подумал, что сапоги приобретаются за украденную из артели рыбу? Разве не знал, что отец занимается этим? Знал. Зачем скрывать, — знал…