Марьяна продолжала работать и после замужества. Она успевала все сделать и дома, и на панском дворе, и всегда встречала Адама с ласковой улыбкой. Адам не думал о том, что ей трудно, что она устает, мало спит. Да ему и в голову не могли прийти такие мысли. Все женщины, начиная от матери, кончая соседками, так же мало спали, уставали, старились без времени и без поры уходили на тот свет.
Вечерами, когда Адам отворачивался от жены и сон смежал его веки, она прижималась к нему своим молодым упругим телом, впивалась горячими губами в его щеку и просила:
— Адам, полюби ты меня…
— Иди ты! Я спать хочу.
— Адам, миленький мой…
— Как тебя еще любить? Странная ты…
— Обними покрепче…
И Адам обнимал жену неумело и нехотя своими огромными, сильными ручищами. Через минуту она сладко спала на его груди. «Как малое дитя», — думал Адам, осторожно укладывая ее голову на подушку. Тут же засыпал и он. Спал сладко, без сновидений и тревог, и когда просыпался утром — Марьяны возле него не было. Она вставала раньше. Ей надо было и дома справиться, и в панский свинарник прийти вовремя.
Отец ненадолго пережил мать. Он умер глубокой осенью, спустя полтора года после Адамовой свадьбы. Было воскресенье. День стоял пасмурный и невеселый. Накрапывал холодный дождь. Сквозь запотелое окно были видны голые липы в панском парке. На них, опустив хвосты, сидели мокрые вороны. Марьяны не было в хате. Отец лежал худой, с пожелтевшим лицом.
— Подойди сюда, Адам, — сказал он слабым голосом.
Адам встал, зевнул, потянулся и подошел к отцу.
— Сядь, — приказал старый Ждан.
Адам сел. Отец повернулся к сыну и начал говорить:
— У тебя хорошая жена, Адам… Ухаживала за нами. И за мной, как за родным отцом, присматривала… Ничем не упрекнула… Береги ее.
Адаму было скучно. Ему хотелось спать. Да и погода была такая, что только бы забраться на полати и захрапеть.
— Береги жену, — сказал отец. — Забери ее из свинарника. Я давно хотел тебе сказать, но думал — сам догадаешься… Проживете… И тебе спокойнее будет. Свинарник тот… кого там не бывает! Мошенники разные…
Отец замолк. Он, очевидно, чего-то не договорил, но Адам не понял этого.
— Я говорю, мошенники разные… Чтоб их не знали добрые люди! Забери оттуда Марьянку. Пусть лучше дома живет. А летом на сенокосе, на жатве заработает какой-нибудь злотый себе на платок или тебе на рубаху. Береги ее, Адам, не обижай.
— Я никого не обижаю, тата.
— Это же беда… Ты никого не обидишь и никого не пожалеешь.
Не скоро вспомнил Адам эти слова. А в тот вечер он даже не прислушался к ним.
Смерть отца, как и смерть матери, мало повлияла на Адама. Вопросы жизни и смерти его не волновали и не интересовали, а его собственная жизнь шла все так же, как и раньше. Днем работа, ночью отдых. Разница была только в том, что он теперь на работу и с работы ходил один. Он и не подумал сказать Марьяне, чтоб она бросила свинарник: просто забыл. Даже и не забыл — ему было безразлично, работает она или нет. Ему важнее было то, что на портках нет дырок, все пуговицы на месте, завтрак, обед и ужин готовы вовремя.
Изменилась только Марьяна. Она стала молчаливой, невеселой и больше не встречала Адама радостной, светлой улыбкой. Будь Адам более наблюдательным, он бы заметил в затуманенном взгляде жены упрек. Но Адам не смотрел в ее глаза. Она уже больше не просила, чтоб Адам полюбил ее, а чаще всего поворачивалась лицом к стене и то ли засыпала, то ли думала свою невеселую думу. Адама это не удивляло и не волновало. Он даже был рад, что она не мешает ему спать.
Так прошла зима и наступила весна.
Однажды в час пахоты Адам выпряг коней на отдых, а сам, сняв с полевой груши свитку и котомку с едой, пошел в ближний лесок перекусить. Невдалеке рос густой и большой куст можжевельника. Не успел Адам дойти до него, как услышал слова, на миг поразившие его. Батраки-пахари говорили о его жене.
— Такая женщина! Попадись она мне — не дал бы маху, а он такой слюнтяй, что диву даешься.
— Говоришь, приладился к ней этот немчик-сыровар?
— Да, брат… Это ничего, что он немец, а хлопец он видный и черный, как Адам. Тут если и ребенок появится, Адам не откажется.
Адам сначала остолбенел, потом шагнул назад и, отойдя далеко в сторону, лег под кривой изувеченной сосной. Тогда он первый раз в жизни не стал обедать.
Теперь Адам вспомнил предсмертные слова отца, хотя все еще не мог осмыслить их. В тот день он пахал до темноты, впервые почувствовал, что устал, но пахал бы еще, пахал бы целую ночь, чтоб избавиться от того горького, обжигающего и непонятного чувства, которого он до этого не знал и не мог объяснить.