– В общем, завертелась у них там кутерьма. Они все с перышками, конечно, только и у Гвоздя в кармане ножичек был. Ловкий ножичек. Уж тыкали они его, говорят, но он крепок! Он их там мотал, как котят. Разбрасывал… Ни одного не выпустил, пока не замолкли, а самому еще хватило сил выползти. Там и кончился, в садочке. Но всю чекаревскую брашку уложил. Вычистил всю Инвалидку, а шестерки, что помельче, сами разбежались.
Стружка летит из-под фуганка Валятеля. Он пробует ладошкой гладкость доски. Никогда еще в этом сарае не трудились над похоронным изделием, и оно должно получиться таким, чтобы никто из друзей и родных Гвоздя, заводских рабочих, однополчан, посетителей шалмана ни в чем не мог упрекнуть их. Димка сидит на голом топчане, клянет себя. Он должен был понять состояние Гвоздя. В нем, била и клокотала сила, готовая вот-вот сорвать крышку котла. Как любил рассуждать он о будущем, сколько возлагал надежд на время, до которого и не мечтал добраться! И на пути к этому будущему стоял Чекарь. А может быть, и не только Чекарь – но урка был ближе, виднее, доступнее, и Гвоздь кинулся в смертельную драку. Он не умел ждать, в нем свирепствовала настоящая фронтовая закваска.
Димка не может сдержать стона. Как он проморгал, как не понял! Ведь у него больше никогда не будет такого друга, как Гвоздь. Никогда… Пройдут, годы, но место Гвоздя не займет никто.
Один из деревенских столяров, деликатно молчавший битый час, вежливо покашливает в кулак:
– Он кто ж, интересно, по воинскому званию был?
– Сержант, – отвечает Петрович.
– Вот… А гроб маршальский будет…
После похорон Димка и Голован идут с Даниловского кладбища через всю Москву. Марья Ивановна ждет самых близких друзей в павильоне, где уже сдвинуты столы, где все готово к поминкам. Подполковник, как всегда, прям и строг, и шинель его крепко стянута ремнями. Они минуют заводские здания, какие-то деревянные пригородные райончики, проходят под стеной Донского монастыря, пересекают широкий строящийся проспект и задами старой больницы пробираются к парку. Ранние декабрьские сумерки заливают город. С пригорка Центрального парка они видят новогодние елки, уже вспыхнувшие огнями, каток, над которым черные раструбы динамиков разносят музыку, дальше белую ленту реки с черными разводьями воды, у городских сливов и на стремнинах, а за рекой окутанный морозной дымкой город лежит огромным озером. По пустынным заснеженным склонам парка они спускаются к реке. Музыка здесь звучит хрипло и громко, доносится звук стальных лезвий, режущих лед на поворотах.
Они стоят на самом обрыве над водой. Здесь течение, ударяясь о берег, размыло лед и свивается черными жгутами.
– Общежитие тебе дадут, – говорит Голован. – Договорено.
– За что вы меня все опекаете? – спрашивает Димка. – Что я, сын полка?
– Такие уж мы; – усмехается Голован. – Не бойся, когда перья окрепнут, сам полетишь;
Димка смотрит на черную воду. Нет; она больше не вызывает в нем никаких мрачных мыслей – как в тот день, когда он шел, чтобы повидать Гвоздя. Не он, а его друг бросился с головой в омут. Только нес бессмысленным и одиноким отчаянием, а увлекая за собой врага.
– Зачем он это сделал, зачем? – спрашивает Димка.
– Не знаю – басит Голован. – Да и что толку в вопросах? Ты танковое сражение под Дубно знаешь?
– Знаю. Видел. Наш госпиталь оттуда еле удрал.
– Да… Было дело. В лекциях о нем не прочитаешь; а самое крупное танковое сражение до Курской дуги. И когда уже ясно стало, что пожгли наши танки к чертовой бабушке, – я в пехоте был и глазелне в силах помочь, – трое хлопцев из пеших танкистов взяли у нас бутылочки и пошли к фашистским танкам. Через кусточки. Мы орем: куда, зачем? Тогда бутылки сам знаешь, какие были, – надо еще успеть чиркнуть зажигалкой да все такое. И еще обязательно в жалюзи попасть. Все-таки они один танк подожгли. Маленький такой, Т-2. С легкой пушкой. Не очень они повлияли на ход сражения, прямо скажем. Но вот стоят они у меня перед глазами. Трое таких белобрысых, молоденьких. Зачем? Дурной вопрос! Но я потом воевал знаешь как? И другие, кто видел. Вот и затем.
Они идут по набережной к мосту. Все ближе к ним ледовые, дорожки и фигурки конькобежцев, снующих туда и сюда.
– Не нравится мне эта учеба, – говорит Димка. – Лгут они много. И не интересуются нами нисколько. Жалованье только получают.
– А своя голова на что? А библиотека на что? Ты только на чужие головы и мысли хочешь полагаться? Так тебе прямо разжуют, и накормят. Нигде и никто тебе ковровую дорожку к знаниям не постелит.
Подполковник подводит Димку к парапету/
– Ты зачем приезжал домой? – спрашивает Голован.
– Так.
– Так… И что привез с собой – гранату, пушку?
– Ничего.
– Брось. Я же помню твой рассказ про ваши детские дела. Про все эти игры с оружием.
Он и не смотрит на Димку, Голован, но, все видит. От такого не отвертишься.
– Дай-ка сюда. – Голован оглядывается и протягивает Димке руку.
За их спинами мельтешат огни, заливается радиоголосом Бунчиков. Димка колеблется. Никто не мог сказать Головану об этом нагане, никто.
– Что я, вашего брата не: знаю? – спрашивает подполковник. – Давай.
Димка достает, из кармана оружие и кладет на широкую ладонь. Подполковник быстро, уверенным движением в долю секунды снимает барабан и бросает его в реку. Затем в другую сторону летит остальная часть револьвера.
– Припасы есть? Сыпь вниз.
Димка ссыпает в воду горсть патронов.
– Вот так-то лучше. А то бы долго размышлял. Война закончилась, Студент.
«Ах, какая жизнь будет, Студент. Сначала, конечно, поднимем тяжелую промышленность. Нефти, угля, стали – всех обставим! И пойдет житуха. Настроят домов с газом, ванными, теплыми сортирами. Жратвы привалит. Всякие там холодильники, пылесосы, автомобили – гуляй не хочу. И с плеча лопаткой уже никто не будет махать, всюду всякие тебе механизмы – подай, принеси, вырой, высыпи. Сел себе в самолет – да хоть простой работяга – и, понимаешь ли, на отдых в Крым, водой побрызгаться. Или путевочку взял – на Байкал посмотреть, пожалуйста. Детских садов, яслей настроят – только рожай. Безотцовщина прекратится, всех из детдомов разберут по квартирам. Вот какая жизнь наступит, Студент. Нас только не забудьте. Потому что если какие из нас и доживут, что не очень были изувечены, то это уже, не те будут, а просто старички, расшатанные жизнью, а настоящие мы останемся здесь, в нашем времени. Так что уж не забудьте».
…Давно уже нет Инвалидки, с ее бараками, болотами, грязью, мусорками. На месте старого рынка стоит новый, стеклянный, огромный, чистый, ничем не напоминающий тот, послевоенный. И цены там ничем не напоминают прежние, когда каждая копеечка в кармане была сосчитана. Болотистый пруд превратился в озерцо с каменными бережками – под самым боком у похожего на розовый замок кинотеатра, в котором никогда нет ни перекупщиков, ни очередей. В озере, меж кусков хлеба, плавают закормленные лебеди, которых выпускают сюда каждую весну. Ах, Гвоздь, какая жизнь, сколько машин на площади близ рынка, какие розы у кавказских красавцев, сколько товару в рыночном универмаге! И ни одного инвалида… И рынок называется по-другому.
Но почему из послевоенной нищеты, из покосившегося барачного городка, из путаных грязных переулков, по которым весной не пройти, разве что по дощатым мосткам, доносится чей-то сладостный и тревожащий голос – о готовности душу отдать за други своя? Почему мы прислушиваемся к нему? Почему мы ждем его?
Примечания
[1] Нелишне напомнить, что в повести речь идет о «дореформенных» деньгах. (Здесь и далее примеч. автора.)
[2] На бумажных деньгах когда-то были соответствующие изображения: шахтер – на билете рубленого достоинства, два бойца – на трехрублевке, летчик – на пятирублевке.
[3] Сажалка – небольшой пруд-копанка для разведения рыбы.
[4] «Двухсотка» – постановление о прекращении следствия.
[5] Сиромаха (укр) – нищий.