— Старая травма, — ответила она на невысказанный вопрос. — Мне было девять лет. Во время acqua alta я поскользнулась и упала в воду. Меня зажало между сваей и корпусом лодки. Родители говорили, что я вела себя неосторожно и глупо, стоя во время паводка на краю канала. Но я так любила смотреть на воду в такое время; она становилась красной, как вино… или как кровь.
У затворницы был большой рот с выразительно очерченными губами, которые, казалось, двигались сами по себе.
— Ты просила о встрече со мной?
— Да, — ответила Дженни. — Можно мне войти, чтобы поговорить с вами наедине?
— Нельзя, — сказала затворница. — Главным образом потому, что ни входа, ни выхода из моей кельи нет.
— Что?! — ответ застал Дженни врасплох. — Не может быть, чтобы вас заточили здесь, как в Средние века!
Настоятельница улыбнулась ей чудесной улыбкой, мягкой и озорной одновременно, так что Дженни сразу стало легче.
— Это действительно так. Я пошла на это по собственной воле, как и другие затворники. Глубокая вера в Господа привела меня к решению отречься от мира и жить здесь в полном уединении. Так что для всех, живущих вне стен этого монастыря, я давно мертва и похоронена. Отец Мосто прочитал надо мной последние молитвы. Это было тридцать лет тому назад. — Она повернулась и обвела рукой келью. — Здесь еще два окна. Левое выходит на алтарь церкви Сан-Николо. Через правое мне передают пищу, а я оставляю за ним ночной сосуд, когда он заполняется.
Дженни ужаснуло это описание.
— Вы хотите сказать, что уже тридцать лет не видели неба и солнечного света?
— Наверняка ты задаешь сама себе вопрос, что же заставило меня принять такое решение. — Голубые глаза Арханджелы словно светились изнутри. — Я права?
— Да. — Дженни была так потрясена, что сумела шепотом выдавить из себя одно только слово.
— Это не единственно вопрос веры, уверяю тебя, — сказала отшельница. — Подобная вера неотличима от безумия.
Она подошла ближе, и Дженни почувствовала резкий, кисловатый животный запах. Наверное, подумала она, так пахли люди во времена Казановы…
— Ты не отшатнулась от меня, это уже что-то, — сказала затворница. — Я нахожусь здесь, в этой келье, уже тридцать лет, искупая прегрешения моих подопечных; я плачу за ошибки, совершаемые ими каждый день.
— Но ваши подопечные — монахини, — заметила Дженни. — Что за прегрешения они могут совершать?
Арханджела, кивнув сестре Маффиа ди Альбори, указала на Дженни.
— Взгляни на нее, сестра. Одета точь-в-точь, как наша святая Марина!
Дженни моргнула.
— Простите?
Арханджела опустила узловатый палец.
— Святая Марина, восьмой век. Она жила в Малой Азии, в провинции Вифиния. — Настоятельница кивнула. — Да, она тоже носила мужскую одежду, — правда, в ее случае это была монашеская ряса, — и всю жизнь жила в таком обличье среди мужчин. Мы перевезли сюда ее останки в 1230 году. Тогда и был основан этот монастырь, чтобы мы могли жить среди мужчин, говорить с ними, продолжать служить делу ордена…
— Ордена?
Брови настоятельницы взметнулись вверх, словно от неожиданной новости, или, возможно, просто давая выход чувствам.
— О, сестра, наконец-то она начала понимать! Мы долго подкидывали ей кусочек за кусочком, и вот мозаика сложилась!
Дженни вцепилась пальцами в прутья решетки.
— Вы… принадлежите к ордену минористов-гностиков?
— В той же мере, что и ты.
— Но мне говорили…
— Что в ордене нет и не может быть женщин, — закончила за нее затворница. — Теперь ты знаешь правду. Со дня основания Санта-Марина Маджоре монахини, переодетые мужчинами, выходили за ворота монастыря и отправлялись в мир. Таким образом мы заключали сделки со знатью и торговцами, добывали сведения для дожей Венеции и для ордена. Это мы содействовали процветанию Венеции за счет торговли со всем миром, мы, имея нужные связи в Леванте, помогли Безмятежной республике упрочить свое положение, добиться богатства и влиятельности.