Начальство от мала до велика обо всех этих делах, разумеется, знало, но ни одним уставом подобные отношения не запрещались, и все понимали, что люди есть люди, так что на это даже не то чтобы смотрели сквозь пальцы, на это вообще не смотрели. Единствен-, ное, что было возведено в ранг неписаного закона, – это в бою никому никаких скидок, ты солдат – вот и воюй, как солдат, а в минуты затишья – сами, ребята, разбирайтесь. Вот такой была обстановка; и Онго, четвертый из метаморфов, тоже быстро ощутил на себе внимание коренных мужчин, за которым последовали попытки к сближению, а затем и откровенное предложение, где главным аргументом служило: "тебе же тоже хочется, разве не видно?", а затем и "ты что – лучше всех хочешь быть?". Трудно сказать: Онго, может быть, и уступил бы давлению, если бы каждый день не удавалось хоть раз, хоть краешком глаза увидеть квадрат-воина Меро; пока он был – никого другого для Онго и существовать не могло.
Именно с этого приставания и началось второе превращение Онго, на сей раз – из труса в солдата. Он понял, что лишь таким путем он сможет не только выполнить главное свое стремление, но и отделаться от приставал: отсохнут, когда увидят в нем солдата не худшего, но лучшего, чем даже самые мужественные из них.
И, стискивая зубы и заставляя себя, натирая на душе кровавые мозоли, Онго принудил себя измениться. Он перестал прятаться за пулеметом, стал чаще других доставлять к пулемету боеприпасы, и даже стрелять (а стрелять из личных автоматов и пулемета всем им приходилось: из автоматов – в бою, а из пулемета – в часы затишья, по мишеням, владеть оружием должен быть каждый) Онго начал сначала удовлетворительно, а потом и просто хорошо – зрение у него всегда было прекрасным, а теперь оказалось, что и рука достаточно тверда, и думать в условиях боя он может все быстрее и быстрее. Научился он и огрызаться, и повышать голос, и первый результат проявился почти сразу: к нему перестали приставать с тем, что можно назвать нескромными предложениями.
Квадрат-воин Меро, опытный командир, видел и понимал все, что происходило во вверенном ему триге. И действовал, причем достаточно своеобразно. Буквально за несколько дней лихих мужчин стали переводить в другие подразделения, а на их место прибывали метаморфы-обертыши. И Онго, надо сказать, вздохнул с облегчением.
Вскоре расчет остался без второго номера. Нет, он не был ни убит, ни даже ранен. Убитым оказался наводчик соседней линии. Их второго номера сочли недостаточно опытным, наш же, начинавший службу еще в мирное время, успел побывать даже и линейным, но был в свое время разжалован за какие-то грехи – не самые страшные, надо полагать. Теперь срок минул, умения ему было не занимать, и он пошел на повышение: ему вернули первый солдатский разряд и он стал наводчиком и – все понимали – первым кандидатом в линейные и в подофицеры, как только возникнет вакансия, что на войне бывает слишком часто. И вторым номером здесь, на освободившееся место, командир три-га назначил ко всеобщему удивлению именно Онго. Вообще начальники не обязаны мотивировать свои действия, но на этот раз командир счел нужным пояснить:
– Он стреляет лучше вас всех, сукины дети. И шарики у него в черепушке крутятся быстрее.
При этом он улыбнулся, глядя на Онго. И Онго показалось, что содержалось в этой улыбке что-то такое…
Ему захотелось улыбнуться в ответ. Но он почувствовал, что улыбка, хочет он того или нет, получится слишком откровенной, и вся линия – стреляные воробьи – это заметит и соответственно оценит. Но нельзя трубить победу до того, как она одержана. И Онго лишь скромно опустил голову – на секунду, а потом, вскочив, ответил, как и полагалось:
– Служу победе! И в первой же перестрелке, наутро, уже лежал справа за пулеметом, вовремя подавая ленты и следя, чтобы при стрельбе не было перекосов.
В этой должности он пребывал уже вторую неделю. Ничего интересного за это время не произошло. Улка-сы выходили на них четыре раза, но прорваться на равнину здесь так и не смогли. Свиры пока прочно занимали оборону, а когда пойдут загонять улкасов обратно в их ущелья – о том знало только высокое начальство. Если знало, конечно.
Но в обороне, когда у противника нет ни танков, ни авиации, ни крупнокалиберной артиллерии, да и тактических ракет не так-то много, жить вовсе не так плохо. Если бы еще кухни не боялись привозить горячее вовремя…
…Наконец Онго дожевал последнюю галету с остатком консервного мяса.
Вытер губы платком не первой свежести, правда, но нынешняя позиция была неудобна тем, что до воды было далеко и постирушка превращалась в проблему – только когда приедет мотобаня, а она раньше чем через неделю не появится. Таким образом, дела на нынешний вечер были завершены и следовало ложиться спать; солдатское умение спать в любое время и в любых условиях, если обстановка позволяет, Онго усвоил одним из первых. Можно было спуститься в землянку, но там тесно и душно, а поскольку дождя сегодня не пророчили, Онго отошел к облюбованному местечку по соседству, под кустиком, куда уже были положены наломанные ветки с листьями – для тепла и мягкости, разостлал плащ и собирался уже, вытянувшись, накрыться шинелью и отключиться до побудки или до тревоги, что было вероятнее: улкасы явно не могли уйти далеко, а судя по тишине, нигде по соседству попыток прорыва тоже не предприняли.
Однако прикорнуть не удалось: помешал связной из трига.
– Ру? К командиру трига, срочно. Мигом! И исчез, словно его тут и не было.
Онго почувствовал, как екнуло сердце и истома прошла по телу. Вскочил и побежал, подхватив шинель и автомат и на бегу приводя обмундирование в порядок.
* * *
В командирскую землянку Онго вошел, как и полагалось солдату: мигом ссыпался по ступенькам, в струнку вытянулся и доложил о прибытии. Все было по уставу, кроме только его глаз: горела в них сладкая обреченность, и только совершенно слепой человек мог бы не заметить, а заметив – не понять этого взгляда. Квадрат-воин Меро увидел, конечно, хотя в его обители стоял полумрак: аккумуляторная лампа была установлена на слабый свет. Он сидел за столом в расстегнутой куртке и, похоже, настроен был не совсем по-уставному; в ответ на воинское приветствие небрежно махнул рукой около виска и проговорил негромко, вовсе не командным голосом:
– Вольно. Оружие положи – надеюсь, не понадобится.
Онго поискал взглядом, куда прислонить автомат: вошло уже в привычку всегда иметь личное оружие не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. Капитан кивнул:
– Вон в пирамидку поставь – рядом… Рядом с моим – так следовало понимать это. Онго так и сделал, хотя в стойке были и другие свободные гнезда.
– Зачем я тебя вызвал – знаешь?
Онго проглотил комок. Знать он не знал, но чувствовал всем своим существом. Давно уже чувствовал. Долго ждал, так казалось ему сейчас… Он кивнул, но тут же спохватился: дисциплина требовала четкого ответа голосом, а не жестом:
– Так точно.
Голос получился хриплым и по-петушиному высоким. Меро улыбнулся:
– Отставить устав. Садись рядом. Вот сюда.
И командир подвинулся на лавке, стоявшей вдоль стола, освобождая место.
Онго сел. Глубоко вздохнул, совершенно отказываясь от своей воли и желаний. Пусть все будет так, как хочет он, чьи глаза ярко блестят сейчас в полутьме, неотличимо похожие на глаза Сури, первой любви… Но Сури – это было так давно, так далеко, так нереально…