Дед замолчал, будто спохватился, что задерживает внука, отвлекает его от погляда на девчонку, которая примагничивает. Но Вася не торопился теперь уходить, расшнуровал кеды, снял их, аккуратно поставил на доску для обуви, подумав, что подставка ловко сделана. Вообще, как понимал он, все в этом доме было разумно приспособлено, потому что хозяин любит порядок. И сам дедушка опрятен. Ни в одежде, ни в походке, ни в лице, ни в голосе нет небрежности. Глядеть на него приятно, слушать его интересно. Так вот пространно, откровенно в городе с Васей никто не разговаривал. Он посмотрел на высокий кедр и подумал: почему же бабушка Павла не велела дерево убирать, а вот Анна приказывала? Терентий словно и эту мысль внука прочитал:
— У человека нельзя отрывать, что ему дорого. Одно отними да другое — и человек вянуть начнет. Это только дерево в одиночку может крепко стоять. Вишь, говорит, спили, мол, затеняет. А со мной от отцовского корня, может, только кедрик и остался. — Дед начал набивать табак в трубку, он делал это долго и тщательно. Но не закурил, положил трубку в нагрудный карман толстовки. — Пойду на траву погляжу. А ты делай, раз начал.
— Куда опять наладился? — спросила Анна крепким голосом. — Тереша, вернись. Я на стол все выставила. Вернись! Еда остынет. Старик, глухой, что ли, я тебе говорю?
Старик вернулся и, печально взглянув на внука, сказал:
— Пошли, а то не уймется.
За столом Терентий пытался шутить, но жена его одергивала. И тогда наступало тягостное молчание. Вася сам решил поддерживать разговор, задавал много вопросов, дедушка охотно отвечал на них, постоянно выпячивая в любом деле роль мужчины. Постепенно настроение переменилось. Вася спросил, почему же его папочка хоть из деревни, а совсем не такой, он ведь тоже мужчина?
— Избаловался твой отец в городском безделье. Ни дров припасти, ни воды принести, все на седьмой этаж попадут. Ни баню истопить, ни валенки подшить — ничего не требуется.
Однажды в Костромиху приезжал и то лежебочил, еще и над тестем посмеивался, мол, старик покоя себе не дает, то стругает, то косит, то пашет, то под старушечью дудку пляшет и еще изображает, что любо. А чего тут изображать? Живи, находи в деле радость. И жене потрафляй, тоже пусть радуется.
— Вот-вот, поёшь хорошо, а потрафляешь редко.
— Ты, Анна, не взыщи, ежели что не так. Люблю поперекоряться с тобой, отрадно мне в своем доме с живым человеком беседовать. Ну, обидел чем, погрызи и ты меня. Послушаю… Без разговоров-то одикнем совсем.
Вася, кажется, понимал деда и думал: давно надо было к нему приехать, вместо путешествия на товарнике в деревню бы пробираться. И милиция не поймала бы, за Котельничем уже с поезда тогда сняли, долго адрес выпытывали — говорить не хотелось. А второй раз, после седьмого класса, с другом Рафиком до Перми сумели уехать, нет бы сюда, в Костромиху, на денечек заглянуть. Может, дедушка пожалел бы, навсегда оставил, и ему бы веселее жилось. Внук был под влиянием неспешных разговоров Терентия и, повторяя про себя деревенские слова, размышлял: тут можно жить, в любом деле — радость и польза, у деда многому научишься: хочешь на гармонии играй — у него три трехрядки разного фасона; хочешь инструментом владей — всякий имеется и хранится в должном порядке, бери — никто не отнимет; много интересных занятий можно тут найти, только делай так, как учат, осмотрительно, с умом, по-хозяйски справно. На деда равняйся. Про Терентия Лабазова вон как говорят: деловой, башковитый, было бы в колхозе человек двадцать таких мужиков, миллионы б государству не задолжали. Точно так сказала соседка Наталья, которая утром приносила литровую банку сметаны для городского гостя.
— Теперь передышку сделаем, — опять рукой округлив губу, сказал дед. — Поди на сарай, на сенце поваляйся.
И пошли они на сеновал. Вася послушался, развалился на сене, а дед рядом сел. Продолжали они разговоры. Больше-то Терентий говорил:
— Тут славная девонька живет. Лариса. Ровесница тебе. Тоже городская. Познакомишься. Она разговористая. Второй год в деревне живет и в школе обучается, в Низовину на целую неделю уходит — в интернате устроена. Родители на Севере, а ей не по климату, вот и проживает. Бойкая, у нее все ходуном. На лето взялась двух двоюродников нянчить, чтобы поправлялись в деревенском приволье. Тут почти в каждом доме стайки внучат. У меня — ты один. Были бы живы сыновья, не отняла бы война… Почаще бы внуки наезжали. Кои, поди, и тут бы привились поблизости. Два сына у меня погибли. Молодяшки еще… А мы, старики, живем. Скрипим да живем. Друг за друга придерживаемся. По-другому нельзя. Ежели один тронется в переездку, всех потянет. И пропала деревня, заколачивай окна тесинами. Тут, того гляди, и поля, луга забросят — механизаторам не охотно на безлюдье в работу ездить. Так-то попить, поговорить есть куда зайти. Мы их привечаем как самых дорогих гостей. — Терентий старательно отвлекал себя от воспоминаний о погибших сыновьях, он тянул веревочку рассуждений от своих забот к общим деревенским. — Видал, дорога чахнет. Трактор с косилкой пролез да и поломался, третий день стоит. И никому не надо. Или руки не доходят. Трава давно поспела, косить бы… Ох-хо-хо. Я вон в огородах четыре стожара поставил да метать еще нечего. Старухи, смотрю, плохо косят. Сам пойду потяпаю. Спина скрипит, а ничего, не переломлюсь, поди. Две косы возьму, пожалуй. — Он, упираясь руками в колени, распрямился, как-то скособоченно, с трудом прошел по глодиннику, спустился в сени и там взял косы, поклепанные, отбитые еще на зорьке (Вася сквозь сон слышал стук молотка и долго определял, что же делает дедушка). — Покошу маленько. Копна по копне будет прибывать, смотришь, стог наберется. Сам смечу. И везти недалеко, рядом с телятником, — говорил Терентий в сенях. Так с разговорами и пошел он, совсем не заботясь, слушают ли его, нет ли… Внук тоже встал — не мог он валяться в прохладе на свеженьком сенце. Вышел на крыльцо, огляделся точно так, как это делает дедушка. И захотелось ему увидеть ровесницу Ларису. Какая она вблизи-то? Но в окне крайнего дома никого не было.