— Бабуля, а мы тоже твои? — спрашивает ревниво Дима.
— Конечно, мои, чьи же, раз у меня в избе.
Притихшие малыши слушают Настасьины были. И течет время. А голос все тише, тише, — устала Настасья, и обещает она, что доскажет в другой раз, сдержанно охая, поднимается и зовет детей гулять. Они охотно соглашаются, торопливо выбегают из избы. Настасья выходит следом. Высокая, громоздкая, шагает редко и как-то неестественно взмахивая правой рукой. Дети бегут и бегут… И Настасья торопится, да что-то медленно продвигается. Она идет и вспоминает… И видит себя совсем еще девчонкой, задиристой и шустрой, за которой и мальчишки не могли угнаться. Бегалось-то как легко.
Всю жизнь Настасья ходила быстро. Федор ее за это всегда попрекал… Он-то был степенный… Из богатой семьи. А она — из батрацкой, самая младшая.
Потянул ветерок, легкий и теплый. И словно бы заиграла далекая гармошка, заливисто, зовуще. Вот ведь всегда так, только выйдет Настасья в поле — услышит голос той самой гармони.
…Федор приехал из Кологрива поздней слякотной ночью. Тихонько постучал в наличник — видимо, знал, что не спит женушка, сидит у окна, глаз не сомкнув. Обрадовалась Настасья, метнулась в сени, распахнула дверь и с тревогой спросила:
— Все ли ладно, Феденька?
— А что со мной сделается. Живой, как видишь, — сказал он весело, — гармонь вот купил. — Плясать-то будешь?
— Буду, — согласилась Настасья, — только в избу пошли, — соседи давно уж спят, потревожим.
Он сидел у стола, лихо откинув голову. Настасья стояла посреди избы, смотрела на малиновые мехи.
— Что ты? Что ты, баба, сгорюнилась? Пляши! Пляши, Настасья, — выкрикнул он, рванул широко мехи, запритопывал. — Пляши, говорю! Все прахом пойдет, Настена. Что горбом наломали, не наше будет.
Она подошла, покачиваясь из стороны в сторону, села рядом, сложив темные руки в подоле длинной юбки. Не понимала неожиданной перемены Настасья. Вроде бы только обжились, обросли хозяйством, а вот нахлынуло на Федора такое. И ночью, прислушиваясь к неровному дыханию мужа, силилась понять причину неожиданной перемены…
— Бабуся, а бабуся! — зовут малыши.
— Иду, вишь какие скорые.
Шагает она по мягкой от пыли широкой полевой дороге. То и дело останавливается, растирает в ладонях переспелые колосья и, сдунув полову, пробует зерно на зуб, качает головой:
— Перестояла ржица.
Мальчик, расшалившись, забегает в рожь.
— Димка, нельзя хлеб топтать! — строго говорит Настасья. Но мальчонка подпрыгивает все равно. Она подходит, ухватывает его за ухо и выводит на дорогу.
— Неслух! Нельзя хлеб топтать, грех!
— Чего? — спрашивает Дима, вывертывается и с хохотом убегает. Настасья глядит на него: — Эх, детки, детки…
Она уже думала о своих. Нелегко была воспитывать. Жили на хуторе. Изрывались. Землю для себя разрабатывали, помнится. День был жаркий, и в делянке за рекой Шохрой стояла духота. Жажда мучила. Уж так пить хотелось! Да некогда самой-то сходить: торопилась Настасья раскорчевать новину. Веревками да кольями выворачивала страшенные пни, стаскивала их в кучу. Какие хлеба потом на той новине родились. Думали, всегда урожаи будут, запасов больших не делали: все на рынок отвозили, чтоб ребятне одежонку справить. А тут — гроза! Все градом побило. Пришел голод. А уже трое ребятишек было. Не забудутся те голодные дни. Зима на редкость лютовала, долгая зима, глухая, трескучая. Спит все кругом, только Настасье не спится. Мороз поухивает в стены, да голодные волки воют в лесу, нагоняют тоску на душу…
А тут колхозы начали организовываться. Настасью в колхоз тянуло — нажилась она на Медвежьем хуторе, на отшибе от людей. Федор, наоборот, не радел к колхозу. Видела, что трудно ему, как зверь затравленный мечется, а помочь ничем не могла: кабы не злую кручину развеивать, а землю пахать, жать, молотить — сумела бы Настасья, помогла бы.
Ушел Федюша… Ни слуху, ни духу. Люди говорили, что в Кологривском волоку да на Святом болоте под Костином скрывается. Бабы приходили, выспрашивали: «Жалеешь Федьку-то? Наплюй!» Легко советовать. Легко сказать. А Настасья опять ночи не спала, все прислушивалась, надеялась — постучит Федор, повинится и скажет: «Вижу, Настена, права ты, в одиночку не прожить, своей полоской сыт не будешь…» Да не приходил Федор. Деткам своим, когда за двадцать верст в школу к ним ездила, говорила: «На заработки пошел отец, лес рубить. Обувать вас надо, одевать. Учитесь хорошенько». И не зря лукавила перед детьми, не зря верила: пришел все-таки Федор с повинной. Но душа к колхозу у него не лежала. Настасья видела, а люди, может, и не замечали. Жил он со злобой, но не пакостил, как другие, общему делу зла не творил. Правда, стал попивать.